Полдень, XXI век 2007 № 11 - Александр Николаевич Житинский
Было неудобно — подушка пахла заеложенным временем, и я снова перевернулся на спину. Попасть в переплёт из-за одной-единственной нелепой фразы… Я не мог не повторять её все эти не заканчивающиеся годы — молча и вслух, потому что моё наказание было, есть и будет вечным. Подумать бы о чём-нибудь радостном, забыть бы эту проклятую фразу и спастись от неё… Вот сейчас — в который уже раз — попробую и забуду, и пусть он сам, если хочет, ходит туда раз в год и повторяет её или пусть найдёт себе другого желающего вкусить сказочной жизни. Нет, проклятая фраза засела во мне, как зубная боль, и нет ни единого уголка во всём теле, где бы она не хозяйничала. В ответ замочная скважина взвизгнула, как от щекотки, и вошёл мой старый знакомый, когда-то пообещавший мне, что я всю жизнь буду жить, как в сказке, и жизнь моя никогда не закончится. Моя — не знаю, а вот его благодаря мне — уж точно. Всегда спокоен, благодушен, бодр и добр — ко всем, кроме, так уж получилось, меня… В светлых брюках, сером сюртуке с чёрным воротником, под сюртуком сегодня светлая жилетка, с постоянной «бабочкой». Без усов, бороды и бакенбардов. Улыбка — как у родного отца. В руках — книга в сафьяновом переплёте, или в кожаном. Открыл окно, посмотрел во двор.
Двор выглядел не так, как в субботу, и подавно не так, как в пятницу. Он был таким, что в нём хотелось остаться на целый день, но ведь ещё больше хотелось поскорее отправиться путешествовать и увидеть что-нибудь как можно подиковинней. Проходя по любимым улицам, я с удовольствием отмечал, что и они изменились к лучшему даже по сравнению с субботой, не говоря уже о пятнице или четверге. Но всё самое главное осталось. Сапожок по-прежнему висел над лавкой нашего знакомого сапожника, и оттуда пахло новенькими выходными туфельками и солидными ненадёванными башмаками. Калач всё так же висел над булочной, пахнущей моим любимым белым караваем с залихватским гребешком. Полевые цветочки почти колыхались над лавкой соседского цветочника, пропахшей сразу всеми цветами со всех окрестных лугов. Но ещё была — то есть появилась — рыба над маленькой харчевней, а на рыбе что-то было то ли написано, то ли нацарапано на диковинном языке, и моей любимой перечёркнутой буковки «о», самой диковинной из всех известных мне букв, там не было. Дверь передо мной открыл человек, которого я раньше никогда не видел, без усов, бороды и бакенбардов. Радушный, бодрый, приветливый. В светлых брюках, сером сюртуке с чёрным воротником, с «бабочкой», под сюртуком жилетка. «Добро пожаловать в нашу компанию!» — сказал он мне и улыбнулся, как родной отец. Я улыбнулся в ответ и зачем-то вошёл — это, как потом выяснилось, была моя первая ошибка в тот роковой день. Он сел во главе стола, за которым, кроме него, сидели, приветливо улыбаясь мне, четверо его друзей. «Доброе утро!» — сказал старший из них, и «р» забавно заскрипело проехавшей мимо харчевни повозкой. У него были длинные тёмные волосы — наверно, старомодный парик, маленькие усики, одет он был в старинный чёрный сюртук или камзол, на шее — красивый узорчатый платок или галстук. «Рады познакомиться!» — улыбнулся второй, и «р» треснуло поленцем в камине. Он сидел боком ко мне и задумчиво смотрел в окно. «Присаживайтесь!» — приветливо улыбнулся третий, сидевший лицом ко мне, и «р» треснуло другим поленцем. Эти двое были немолоды, как и тот, что привёл меня сюда, но намного моложе старика в парике. Их нелегко было отличить друг от друга: похожие седые волосы, похожие бакенбарды, похожие чёрные сюртуки, белые сорочки, «бабочки». Ну, разве что тот, что в профиль, был без шапки, а на том, что лицом ко мне, была тёмная шапка, какую носят учёные. «Располагайтесь!» — весело подмигнул мне самый молодой, и «р» смешно булькнуло чаем, который он налил в свою чашку. Лицо у него было гладко выбритое, одет, кажется, как священник — в строгий чёрный сюртук, белую строгую рубашку, со строгой белой «бабочкой». Внимание пяти солидных людей мне было очень приятно, и я робко, но с удовольствием, сел за их стол. Это, как потом оказалось, была моя вторая ошибка в тот роковой день.
«День сегодня будет сказочный!» — улыбнулся мне мой бессменный гость. Впрочем, гостем был я, а он — хозяином. Я молча встал, подошёл к открытому окну. Солнце давно уже превратилось в заурядную золотую монетку и разучилось подмигивать. Всё, на что оно теперь было способно, — это покрыться ржавчиной, если долго на него смотришь. А ещё говорят, что золото не ржавеет. «Не сердитесь, прошу вас!» — умоляюще и ласково, как всегда, проговорил мой гость-хозяин, и мы уселись в наши старые кресла, он — в большее, я — в меньшее. Он положил на столик свою зачитанную всеми, кому не лень, книгу в сафьяновом или кожаном переплёте, а возможно, в бумажном. Главное — что в ней было написано обо мне. «Я хочу к маме», — как обычно, сказал я, хотя знал, что он ответит: «Дорогой мой, ну поймите же: в этой книге, — он погладил сафьяновую или кожаную обложку, а возможно, бумажную, — есть только вы, а о ваших родителях, увы, не сказано ни слова…» «Я написал на высочайшее имя ходатайство о помиловании», — упрямо сказал я. Он виновато посмотрел на меня и проговорил, почти извиняясь: «Конечно, конечно, мой дорогой, поговорите с королём! Он всегда здесь, рядом с вами, в соседней комнате. Только прошу вас, постарайтесь не опоздать к началу торжества, ведь без вас ничего не получится. Хорошо?» Я пожал плечами: «За меня
