Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева)

и некоторые дальнейшие перспективы ее исторического пути. Да, церковь была парализована, да, ею ведал светский, бюрократический обер-прокурорский надзор, духовная школа поставляла русскому обществу не только бытовых батюшек, но и вождей безбожной, материалистической культуры. Интеллигенция жила своими верованиями, народ пребывал в прошлых веках истории, правящий слов был обездушен, формален, лишен творческого напряжения. В духовном смысле Россия переживала какой-то страшный ледниковый период, никакая кровь не могла растопить этого полярного льда. Можно сказать, что в России сочетались не свет и тьма, а блеск и тьма. Век был воистину блестящ и мрачен. И вот в атмосфере этого блеска и мрака, в атмосфере этой ледяной скованности, мертвенного величия, царственного мороза – зрело и пылало пророческое слово. Через весь девятнадцатый век пронеслось оно, неведомо в какой тайне родившееся, неведомо какими силами призванное к жизни. Русская религиозная философия смело может быть сравниваема с двумя самыми сильными и творческими явлениями человеческого духа: с пророческим даром Израиля и с творческим напряжением первых христианских веков Византии. Ведь сила ветхозаветного пророчества совершенно не зависела от подъема религиозных сил всего Израиля. Даже наоборот: чем ниже падал народ, тем ближе приближал Бог свои уста к пророческому слуху. За корою вещества, за этой косной, ледяной корой, за пышным императорским ритуалом официальной церкви наши пророки провидели незримое и говорили нам о великом соборном начале православия, о свободе христианства, об избрании и богоподобии человека, о ценности человеческой личности, о нашей призванности жить и работать в едином теле Христова Богочеловечества. Сначала они говорили в безвоздушном пространстве. Официальная Россия не нуждалась в их пророческом слове. Ее представление о правде православия совершенно не совпадало с их представлением. К народу их слово не доходило. А широкие слои интеллигенции думали, что из Назарета не может быть ничего доброго, и жили в совершенно ином кругу идей, выращенных западной обездушенной культурой. И только к концу века, или, вернее, к началу двадцатого, наша пророческая школа начала слышаться повсюду, ее голос все больше и больше привлекал внимание, ее люди начали проникать и в церковный клир, и в духовную профессуру, с одной стороны, и в интеллигентские кружки и кланы. Над Россией несся набат: он говорил, что пожар мировой катастрофы разгорается, что надо спасать богоподобную человеческую личность, что надо отстаивать подлинную христианскую свободу, открытую нам в священном начале соборности и любви. Русский народ, все русское культурное целое, ринулся на гибель, получив это предупреждение, упал в смертельной болезни, предварительно услышав единственный рецепт, который его может исцелить.

И потом все смешалось: началась вьюга, ночь. Русский народ стал бредить, болезнь оказалась смертельной.

Чаемое богочеловеческое единство обернулось страшным ликом зверя-человекобога. Свобода стала жертвой насилия. Христианство вошло в полосу мученичества. Гонения и преследования откололи слабых и создали новых мучеников и исповедников. Безбожное воспитание вырастило целые поколения, для которых не только пророческие слова русского религиозного возрождения не известны, но само имя Христово неведомо.

Трудно отсюда судить о том, что происходит в России. Мы можем лишь не сомневаться в том, что переживает она события, превосходящие все, что знала ее предыдущая история. Но куда они поведут русское религиозное сознание, мы отсюда видеть не можем. Вместе с тем у нас есть и своя судьба – судьба тех, кто оказался выброшенным из России, кто оказался под чужим небом и на чужой земле. Конечно, можно видеть в этой нашей судьбе некоторую случайность, которая никак не отразится на дальнейшем пути всего русского народа. Мы, так сказать, избегли гибели там, в огне пожара, чтобы десятки лет медленно вымирать здесь. Но с религиозной точки зрения не может быть ничего случайного, и наша судьба так же подлежит настоящему религиозному осмысливанию. Мне кажется, что бесчисленные факты совершенно объективно свидетельствуют, что ключ к ее уразумению лежит не в какой бы то ни было политической роли, которую эмиграция призвана сыграть в какую-то минуту русской ближайшей истории, – для этого мы не только слишком разны, инакомыслящи и враждебны друг другу: политика – вещь материальная, и материальных приводных ремней у нас к ней нету. В этом смысле мы раз навсегда выбыли из строя.

Судьба эмиграции в ином. Оторванная от родины и в этом смысле лишенная возможности разделить ответственность за ее участь, эмиграция получила страшный дар свободы, который может оказаться ей и не по плечу. Эта свобода, освобождая от внешней ответственности, обязывает нас к особенно напряженной ответственности внутренней, – иначе она соскальзывает в произвол и начинает сама себя отрицать. Вместе с тем наша свобода не пуста, не лишена содержания, – мы видим, что самым ее глубинным смыслом является наша религиозная жизнь: это единственное что, плохо или хорошо, нами осуществляется и нас определяет. Пусть наши церковные расколы не только плохи, а даже позорны, – у нас есть наше стремление раскрыть истину нашей православной веры всему миру. Пусть многие наши близорукие политики швыряются ценностями нашей веры в угоду своим политическим расчетам, профанируют и искажают ее, – у нас есть наши религиозные мыслители, голос которых стал звучать во всем мире (может быть, только всего меньше в нашем православном эмигрантском мире). Пусть мы убоги в нашей нищете и порой безнадежно провинциальны, – мы имеем огромный дар свободы, который нас делает богаче, чем мы были во времена довольства и пышности, во времена позолоченного рабства. И наша свобода принимает особое значение, если мы оглянемся вокруг себя и посмотрим, куда пришел мир. Безбожное человечество сказало свое последнее слово. Маски и личины сняты. Во имя идолов льется христианская кровь. Три кумира требуют себе человеческих жертв: это класс, раса, государство. Демоны насилия попирают свободу. Демоны ненависти угрожают войной. Спор идет не о различных пониманиях христианства, а о ценности Христовых заповедей вообще. Любовь объявляется слабостью. Смирение становится презренным. Свобода топится в насилии. Личность обесценивается. Кумиры могут и друг друга ненавидеть, и стремиться к взаимному истреблению – нам, христианам, ясно, что они являются различными изображениями одной и той же силы, действующей в мире, – силы антихристовой.

Но этим картина мира не исчерпана. Сначала не громко и не очень властно, но чем дальше, тем громче, определеннее и тверже подымается голос западной церкви. Из Рима уверенно и спокойно благословляют одних – христиан, идущих на мученичество, – и осуждают других – язычников, требующих человеческих жертв для своих идолов. Осужден коммунизм, осужден расизм, осужден антисемитизм. Точно раскрыты христианские основы в разрешении национальных и социальных вопросов. На наших глазах совершается некое религиозное чудо: то, что мы знали в католичестве – курия, форма, буква,