Текст Достоевского. Историко-филологические разыскания - Петр Александрович Дружинин

И на протяжении всей своей литературной биографии Ф. М. Достоевский испытывал давление цензуры – и как непосредственный автор, и как редактор литературных журналов. По этой причине цензурные материалы, при их использовании исследователями, могут служить важным источником биографических сведений о писателе: они нередко позволяют установить точные даты выхода журналов и отдельных изданий произведений Ф. М. Достоевского в свет, раскрыть нам имена цензоров, от которых зависел выход произведений Ф. М. Достоевского, – то есть тех теневых деятелей русской литературы, кто по своему вкусу и произволу исправлял текст писателя. И хотя большинство произведений Ф. М. Достоевского дошло до нас в виде печатных изданий, то есть мы не особенно можем понять и охарактеризовать воздействие, которое вносили различные чиновники цензурного ведомства в тексты писателя, однако несомненно и то, что цензоры в отведенное им время были полновластными хозяевами текстов Ф. М. Достоевского, распоряжаясь ими по своему разумению, пристрастности, вкусу… И в любом случае – по своему произволу.

Можно возразить: трудно-де говорить о влиянии цензоров непосредственно на тексты Ф. М. Достоевского. Однако сам писатель, по сути, доказывает нам, что, пройдя этот сложный путь со своим очередным произведением, он не смел восстанавливать измененное цензурой, считая это не особенно продуктивным – намного проще было действовать (воспользуемся пушкинской метафорой) путем Савельича – плюнуть да поцеловать у злодея ручку – то есть пойти на уступки и увидеть свое произведение опубликованным и уже далее идти по пути наименьшего цензурного сопротивления.

В этой связи показателен редкий в писательской биографии Ф. М. Достоевского случай коренной переработки произведения. Речь о повести «Двойник», которую он очень высоко ценил, предвосхищая появление своего chef-d'oeuvre, и потому после явной неудачи на протяжении долгих лет был преследуем мыслью о доведении ее до совершенства. Именно поэтому «Двойник» не был отдан Н. А. Основскому для помещения в двух томах «Сочинений Ф. М. Достоевского» (1860). Но даже в этом случае, имея массу намерений по расширению замысла повести и даже политической актуализации ее текста, Ф. М. Достоевский при переработке «Двойника» для третьего тома Полного собрания сочинений в издании Ф. Т. Стелловского (1866) начисто отказался от своих намерений и стал действовать в полном согласии с нравами героя повести («Это все было еще совсем ничего и, несмотря ни на что, могло бы устроиться к лучшему»). Он избрал самый консервативный и одновременно простой с точки зрения прохождения цензуры путь – по сути, отредактировал и сократил текст. Возможно, предвосхищение цензурных трудностей было не единственным основанием для такого выхода, но, как мы сказали, действовал Ф. М. Достоевский при переработке не в соответствии с собственным замыслом, а в согласии с советом прозорливого В. Г. Белинского («Мы убеждены, что если бы г. Достоевский укоротил своего „Двойника“, по крайней мере, целою третью, повесть его могла бы иметь успех»[85]).

Как показывает печатная история произведений Ф. М. Достоевского, и «Записки из Мертвого дома» в данном случае очень показательны, писатель, единожды пройдя плотину цензуры, избегал вносить авторские изменения в текст, разве что уж совсем незначительные, чтобы не было риска повторной цензуры (а значит, как минимум задержки и нового этапа цензурных вмешательств в текст). Поскольку Ф. М. Достоевский жил преимущественно литературным трудом, то свои произведения он отдавал сначала в журналы (получая оплату), а впоследствии пытался издавать отдельно, стремясь переложить расходы на издателей и получить гонорар. И хотя выгода самостоятельного издательского дела, рано прочувствованная М. М. Достоевским на примере журнала «Время», а затем и издательские опыты А. Г. Достоевской позволяли писателю получать от издания своих сочинений больший барыш, нежели отдача их на сторону, самый принцип издания и переиздания в условиях господства цензуры выработался у Ф. М. Достоевского достаточно определенно.

Мы отмечаем издательский принцип Ф. М. Достоевского: проходить первоначальную цензуру при публикации в составе журнала (традиционно это было менее рискованным, в том числе и материально) и уже затем для переизданий подавать в цензуру не рукопись, а именно вырезку в виде ранее напечатанного текста. Этот принцип, несомненно, упрощал прохождение плотины цензуры, но и служил преградой к тому, чтобы вернуть в произведение изъятое цензурой при первой публикации, как и добавить в него что-либо содержательно заметное.

Несмотря на различные этапы в истории российской цензуры в ее отношении к текстам и разную степень подозрительности, учитывая здесь и субъективные особенности цензоров, ранее напечатанный текст уже был в некотором смысле гарантией, что если даже на цензора и обрушится гнев начальства, то у него будет очевидная и уважительная причина, которая станет защитой от серьезных взысканий. А цензурная реформа 1865 года, которая носила двусмысленный характер и не привела к особенным благотворным последствиям, по сути, заставила авторов и издателей еще более усилить самоцензуру.

В данном случае позволим напомнить формулировки М. Е. Салтыкова-Щедрина. В письме к П. В. Анненкову в 1875 году он писал:

А если мои вещи иногда страдают раздвоенностью, то причина этого очень ясная: я Езоп и воспитанник цензурного ведомства. Я объявляю это всенародно в статье «Между делом», которая явится в сентябрьской книжке <«Отечественных записок»>[86].

Приведем и основные мысли писателя из указанного сочинения:

Я – русский литератор и потому имею две рабские привычки: во-первых, писать иносказательно и, во-вторых, трепетать:

Привычке писать иносказательно я обязан дореформенному цензурному ведомству. Оно до такой степени терзало русскую литературу, как будто поклялось стереть ее с лица земли. Но литература упорствовала в желании жить и потому прибегала к обманным средствам. Она и сама преисполнилась рабьим духом и заразила тем же духом читателей. С одной стороны, появились аллегории, с другой – искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная, рабская манера писать, которая может быть названа езоповскою, – манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств. Цензурное ведомство скрежетало зубами, но, ввиду всеобщей мистификации, чувствовало себя бессильным и делало беспрерывные по службе упущения. <..>

Привычке трепетать я обязан послереформенному цензурному ведомству. Я не стану распространяться о том, что́ именно сделало это последнее, чтобы заставить меня трепетать – похвала живым может быть принята за лесть? – я только констатирую факт. Я знаю, что, с тех пор как мы получили свободу прессы, – я трепещу. Покуда я пишу – я не боюсь. Иногда я даже делаюсь храбр; возьму да и напишу: напрасно, мол, думают некоторые,