Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр
Если в связи с только что выделенным нами образом провести попытку материалистического психоанализа, психоанализа, исцеляющего на уровне материи, то человека, помешавшегося на мягком, надо пригласить заняться упражнениями с твердым материалом. И, несомненно, гуманно было бы поставить героя «Тошноты» Рокантена к тискам и дать ему в руки напильник, чтобы он поучился на железе красоте и силе плоской поверхности, а также прямоте прямого угла. Или дать ему обстрогать рашпилем бревно, чтобы он радостно понял, что дуб не гниет, что дерево воздает динамизмом за динамизм, словом, что здоровье нашего духа в наших руках.
Впрочем, мы хотели показать всего лишь своеобычный и отклоняющийся от нормы образ корня. Изолировав его один-единственный образ, мы несправедливо обошлись с процитированными страницами Жан-Поля Сартра. Этот образ – лишь одна из точек зрения на всеобъемлющее Anschauung[407]. Космос «Тошноты», особенно – в сцене в саду, подле деревьев, «этих громадных неуклюжих тел», следуя за медленным «вытеканием» корня из земли, втягивает любого внимательного читателя в мир, очерченный в глубинном измерении.
V
Чтобы показать земной динамизм корней, мы собрались привести несколько примеров корня здорового и могучего, подвергшегося вытеснению у сартровского персонажа, носящегося со своим болезненным корнем.
Первый пример мы заимствуем у Мориса де Герена, поэта целостного дерева, показывающего нам интегрирующие силы образа корня. В книге «Грезы о воздухе» мы уже отмечали воздушную коннотацию верхушек деревьев в творчестве отшельника из Кейла, грезовидца лесов Бретани и Оверни[408]. А теперь – вот земная коннотация корней:
Я хотел бы быть насекомым, которое устраивается и живет в зародышевом корешке (radicule), я расположился бы у последнего остроконечного корня, наблюдая за могущественным процессом в дышащих жизнью порах; я глядел бы, как жизнь переходит из лона живительной молекулы[409] в поры, что, как и ветви, пробуждают ее, притягивая мелодичным зовом. Я стал бы свидетелем неизгладимой любви, с каковой жизнь устремляется к зовущему ее существу, и свидетелем радости этого существа. Я присутствовал бы при их объятиях.
Благодаря избытку образов любящего, питающего и поющего корня можно измерить приверженность Мориса де Герена к тайному процессу, происходящему в самом тонком корне. Кажется, что там, где кончаются корни, оканчивается и мир. Жан Валь пишет:
Je vois le rampement vivace des racines,
Je respire l’humus, la vase et le terreau.
Я вижу, как оживленно ползут корни,
Я дышу перегноем, илом и черноземом.
(Wahl J. Poèmes. Le Monde, p. 189)
На одной странице из Мишле возникает ощущение, что корни лиственницы ищут светозарные отблески даже в земле. На взгляд Мишле, лиственница – чудесное дерево, у нее «прекрасный сильный корень, с помощью коего она погружается в свою излюбленную почву, в слюдяные сланцы; ее сверкающие листочки подобны зеркалам, превосходным отражателям света и тепла» (La Montagne, р. 337). Не из этого ли минерального света слюдяных сланцев черпает лиственница свою смолу, эту изумительную субстанцию огня и аромата?
В подземном желании все диалектично: можно любить, не видя, совершенно так же, как и при упоении невероятными видéниями. Именно так Лоуренс видит «жуткое вожделение корней», следуя «слепому натиску» собственного первого порыва, хватающего его за шиворот[410], а вот Морису де Герену, чтобы лучше любить, необходимы тысячефасеточные глаза насекомого, ибо лишь они способны узреть тысячи объятий нежно пробуравливающих друг друга корней.
Нельзя не восхититься игривой фантазией Пьера Гегана, выдержанной в том же ключе ласкающего острия:
Ainsi mûrit Marronnéolide,
Fils d’un arbre et fruit d’un phantasme.
Так зреет Марроннеолид,
Сын дерева и плод фантазма.
Это причудливое человекодерево ощущает
Une étrange envie d’homme au bout de sa gemmule.
Странное человеческое вожделение на кончике своей
почечки.
И мы не удивимся тому, что для Пьера Гегана древесная жизнь состоит в равной мере и в делении стеблей, и в размножении всяческих мелких корешков. Поэт отдается всем фибрам дерева, чтобы помочь ему в обладании землей:
Entre à ton aise dans mon être,
Empare-toi de mes moindres vaisseaux,
De mes anneaux médulléens:
Gorge-toi de ma vie gisante,
J’abandonne à ta chair la momie endormie.
Легко войди в мою суть,
Овладей моими мельчайшими сосудами,
Моими сердцевинными кольцами:
Насыщайся моей распростертой жизнью,
Я предаю твоей плоти спящую мумию[411].
Пусть измерят здесь воображаемую мощь, превращающую тихое дерево в ненасытное существо, в существо, динамизированное безжалостным голодом. Писатель, охотно рекомендующий людям аскетические добродетели, пишет о дереве: «Толстый корень спит с раскрытым ртом… Он готов высосать костный мозг из мира…»[412] Разумеется, великие едоки воображают процесс, происходящий в корнях, как необузданную булимию[413]:
Les arbres sont autant de mâchoires qui rongent
Les éléments…
Деревья – это челюсти, грызущие
Стихии…
(Hugo V. Le Satyre. La Légende des Siècles. Éd. Berret, p. 595)
И – по инверсии образов – общипанная трава, в свою очередь, грезится в своей прожорливости (Ibid., р. 595):
L’herbe vorace broute au fond des bois touffus;
À toute heure, on entend le craquement confus
Des choses sous la dent des plantes…
Прожорливая трава щиплет в глубине густых лесов;
Всечасно раздается сбивчивое потрескивание
Того, что попадает на зуб растениям…
Традиционная идея питающей земли сразу же обновляется, как только ее конкретизирует материальное воображение. С точки зрения Виктора Гюго, земля кормит песком, глиной и песчаником:
Il en faut au lentisque, il en faut à l’yeuse,
Il en faut à la ronce, et la terre joyeuse
Regarde la forêt formidable manger.
