Делакруа - Филипп Жюллиан
Возврат Бурбонов повлек за собой укрепление церкви и новый прилив заказов, но заказов куда менее вдохновляющих, чем имперские. Отсюда пошла эпоха крикливых росписей — безвкусных подражаний Рафаэлю — ими были покрыты стены стольких церквей, и они принесли славу Сен-Сюльпис[100]. На фоне этой живописи «Обет Людовика VIII» Энгра — настоящий шедевр; что же касается Делакруа, то одна из первых его работ, «Орсемонская Дева Мария»[101], кажется, списана с «Прекрасной садовницы».
Жил тогда в Париже и первый живописец обожествленного императора — Гро, но этот барон был героем лишь вдали от истинных битв. Он любил наряжаться мамлюком[102], водил знакомство исключительно с военными, его мастерская походила на арсенал, но в душе он был кротчайшим существом, взлелеянным госпожой Виже-Лебрен[103], и интимным дружком Жозефины. Его бросало в дрожь, когда Давид писал ому из Брюсселя: «Вы еще не создали ни одного исторического полотна. Немедленно принимайтесь за чтение Плутарха». Но барона волновали менее героические сюжеты: «Отплытие герцогини Ангулемской»[104], «Отъезд Людовика XVIII»[105]. И только в 1822 году Гро вручит Делакруа ключ от кладовой, где он на всякий случай хранил свои огромные холсты с изображением деяний императора. Полдня провел там Делакруа, потрясенный этими полотнами, живописное мастерство которых захватывало не меньше, чем сама тема. Он вышел оттуда в том лихорадочном возбуждении, в какое всегда приводило его соприкосновение с миром другого могучего воображения.
Гро надеялся таким способом привлечь в свою мастерскую ученика, чей талант он сразу же оценил, но Делакруа, к тому времени уже познакомившийся с Жерико, пренебрег авансами почтенного мэтра. Гро затаил обиду. Кто знает, быть может, Гро, сломленный печальной старостью и покончивший с собой, утешался в неудачах последних лет, узнавая обнаженные фигуры своих «Зачумленных»[106] в «Резне на Хиосе», свой снег и зеленоватое небо «Поля битвы в Эйлау» — в «Битве при Нанси», да и вообще во многих картинах молодого Делакруа — сочетание красного и зеленого, которое тот подглядел в бурнусах зачумленных. Но даже больше, нежели всем этим знаменитым полотнам, Делакруа обязан одной из самых нелепых картин Гро — «Мюрат в Абукире»[107] (Версаль). В «Сарданапале» он использовал едва ли не всю ее палитру, а кроме того, и блеск оружия и восточные ткани, которые он воспроизведет и в «Алжирских женщинах». Старый паша в красно-зеленом одеянии, подпоясанный кашемировым шарфом, и его ичоглан, весь в розовом, вручающий Мюрату шпагу, словно любовную записочку, вычурны и смешны, но поистине восхитительны по богатству цветовой гаммы.
«Живопись не терпит спартанской суровости», — говорил барон Гро, и под его влиянием Делакруа обогатил скудную палитру школы Герена. Делакруа научился у Гро делать наброски одними основными цветами. А главное, перенял его рисунок, передающий движение и объем, в противовес рисунку Энгра и Давида, застывшему в своем совершенстве и подчас лишенному целостности. Лошади Гро, написанные темперой, ничуть не уступают лошадям Делакруа. Делакруа и сам признавал влияние Гро и сорок лет спустя писал как раз по поводу лошадей: «Жерико слишком учен, Рубенс и Гро — выше». Гро был большой художник, но личность — незначительная. Живи он столетием позже, когда живопись перестала интересоваться сюжетом, чувством и вообще всем, что не есть собственно живопись, его причислили бы к великим.
В Салонах тех лет пользовались успехом еще два художника: Жерар, который особенно пришелся по душе красавицам за плавный мазок и теплые тени, унаследованные им от XVIII века, и Орас Верне[108]. В салоне Жерара, придворного живописца и близкого друга Талейрана, молодой Делакруа делал свои первые шаги в свете. Орас Верне открыто придерживался иных принципов. Гравюры с его картины «Защита заставы Клиши» украшали дома буржуазии, распевавшей Беранже. В живописи он был тем, чем Тьер[109] — в истории: их роднят патриотизм и точность деталей; Верне тщательно вырисовывает каждую пуговку на мундире, но его солдаты похожи на манекены, а лошади точно вышли из цирка Франкони[110]. В мастерской Верне на улице Сен-Лазар всегда толпилась публика, но если верить его собственному изображению своей мастерской, живописи там отводилось не слишком много места — лишь где-то под самым потолком; зато мы видим здесь коня и двух обнаженных по пояс молодых людей — это два приятеля Жерико показывают приемы английского бокса, а рядом отставные офицеры обсуждают преимущества того или иного сабельного удара. Здесь отдавали предпочтение не Делакруа, а другому приятелю Жерико — Шарле[111], чьи сентиментальные литографии с ветеранами наполеоновской гвардии трогали вольнолюбцев до слез. В двух шагах отсюда помещалась еще более шумная мастерская Гюдена[112], этого «Верне марины», где пробовал силы в живописи, прежде чем взяться за перо, такой заядлый шалопай, как Эжен Сю[113], и работал Анри Монье[114], тогда еще не придумавший своего господина Прюдома. Забегал сюда и Дюма[115] — пригласить друзей на попойку или просто повеселиться. Таких вот молодых художников описал Бальзак в «Первых шагах в жизни». Незадолго до кончины, размышляя о своих учителях в живописи, Делакруа не вспомнит, конечно, ни Верне, ни Жерара, но, как всегда, прозорливый при всей горячности суждений, напишет об одной литографии Жерико: «Детали у него подчас посредственны. Зато целое производит такое впечатление, что я сам этому дивлюсь».
Однажды утром в октябре 1817 года громко хлопнула дверь обычно тихой мастерской Герена. Вошел молодой человек, худой, большеносый, с блестящими глазами, в костюме для верховой езды, редингот и сапоги сидели безукоризненно. Это был Жерико; возвратившись из
