Я – мы – они. Поэзия как антропология сообщества - Михаил Бениаминович Ямпольский
Истинность высказывания определяется отношением говорящего или пишущего к определенному сообществу. Об этом говорили социологи, например Альфред Шюц, для которого истинность и даже действительность напрямую связывались с принятием того или иного утверждения тем, что он называл «мы-группа»:
…социально одобренное знание состоит из некоторого множества рецептов, призванных помочь каждому члену группы типичным образом определить свою ситуацию в реальности повседневной жизни. Для описания мира, принимаемого тем или иным обществом как данность, не имеет совершенно никакого значения, является ли социально одобренное или почерпнутое знание действительно истинным. Все элементы такого знания, включая и любого рода аппрезентативные соотнесения, при условии, что их считают истинными, становятся реальными компонентами «определения ситуации» членами группы[288].
Но культурное сообщество, особенно в СССР, охватывает гораздо более широкие слои, чем те, которые способны, по мнению Рубинштейна, функционировать в плоскости «правды». Поэтому внутри широкого культурного сообщества есть иное – более узкое. Его культурный фонд во многом совпадает с фондом широкого сообщества, но интонационное и рефлексивное отношение к этому фонду там иное. А самым главным тут является в каком-то смысле отказ от индивидуальной субъектности говорящего. Говорит всегда «мы» человек, через которого проступают контуры узкого, закрытого сообщества. Это говорение основано на общем интонационном чувстве иронии, которое только и отличает правду от лжи и фальши.
7. Ирония
Здесь я бы хотел отступить в сторону и обратиться к самой проблеме иронии, столь фундаментальной для Рубинштейна. Проблема эта в европейской культуре встала во весь рост у романтиков и Кьеркегора. Шлегель, много размышлявший над иронией, понимал ее как антиномический синтез противоположностей:
Идея – это понятие, доведенное до иронии в своей завершенности, абсолютный синтез абсолютных антитез, постоянно воспроизводящая себя смена двух борющихся мыслей[289].
Существенно то, что эта антиномичность у Шлегеля достигает такого накала, что ирония в его глазах ведет к постоянной смене «самосозидания и самоуничтожения»[290].
Вальтер Беньямин отнес эту ироническую антиномичность к феномену цитатности, который его особенно интересовал. В эссе о знаменитом венском иронисте Карле Краусе он приписывает последнему изобретение некоего «главного» для него метода – цитирования. Беньямин так поясняет существо этого метода:
Цитата называет слово по имени, творя разрушения, вырывает из контекста, но тем самым она возвращает слово назад, к истоку. В структуре нового текста слово не становится бессвязным, оно звучно, звонко. В виде рифмы оно втягивает в свой круг слова, подобные себе, в виде имени оно одиноко и невыразительно. По отношению к языку оба царства – исток и разрушение – подтверждают свое существование цитатой. И наоборот, лишь там, где происходит их взаимопроникновение, в цитате, язык достигает совершенства[291].
Цитата по определению является синтезом разрушения и истока, именования и устранения автора. В конце концов она способна стать мемом, не имеющим никакого авторства. И все же мы цитируем кого-то и что-то. Это Беньямин и называет наделением слова именем. Слово обретает исток, начало. Но это именование неизбежно вырывает цитату из контекста, а потому разрушает ее смысл. Именно поэтому цитирование оказывается практикой разрушительной. Впрочем, благодаря уничтожению оригинальных контекстуальных связей цитата начинает притягивать к себе иные контексты и слова, обретает новый голос. Беньямин называет этот процесс втягивания в силовое поле цитаты иных слов «рифмой». Рифма работает уже без воли автора цитаты и без его контроля: «В виде рифмы оно (слово. – М. Я.) втягивает в свой круг слова, подобные себе, в виде имени оно одиноко и невыразительно»[292]. В итоге цитата оказывается синтезом разрушения и истока, именования и устранения автора. И это именно то «самосозидание и самоуничтожение», о которых Шлегель говорил как о существе иронии[293].
Ханс-Йост Фрай заметил, что фрагмент (это относится и к цитате) имеет собственный смысл в той мере, в какой
неполнота сущностно ему принадлежит, то есть когда то, что мы имеем, принимает такую форму, из которой явствует, почему и как фрагмент не может достичь полноты…[294]
Как только мы погружаем фрагмент в контекст, он становится частью целого и утрачивает свое фрагментарное значение. Рифма создает ложный контекст для цитаты и включает ее в ложное целое. В любом случае речь идет о природной неспособности цитаты сохранять значимость своей фрагментарности.
Наблюдения Беньямина в полной мере относятся к текстам Рубинштейна, в которых цитаты (или псевдоцитаты) зависают между самодостаточностью фрагмента и «рифмой», когда имя автора цитируемого фрагмента уже стерлось, а сам фрагмент обретает способность генерировать новые контексты, жанры, сближения, то есть новый смысл. И этот смысл возникает в отчетливом ореоле иронии и рефлексии. Но, пожалуй, максимально близко к проблематике Рубинштейна подходят рассуждения об иронии, принадлежащие Ричарду Рорти. Он начинает свои размышления с утверждения, что каждый человек имеет некий «конечный словарь» (final vocabulary), в терминах которого он формулирует важнейшие аспекты своего существования:
Мы выражаем с помощью этих слов похвалу своим друзьям и презрение к своим врагам, свои планы на будущее, свои глубочайшие сомнения и самые возвышенные надежды. С помощью этих слов мы рассказываем истории своих жизней, иногда с точки зрения будущего, а иногда с точки зрения прошлого[295].
Этот словарь конечен, потому что исключает сомнение в «ценности этих слов», конечен он и потому, что входящие в него термины не являются заменимыми и необязательными. Мы можем сказать, что «конечный словарь» – это основа идентичности его носителя: «Эти слова определяют, как далеко он может идти с языком…»[296]
В этом словаре Рорти различает «тонкие» (thin), гибкие и вездесущие слова и «более толстые (thicker), ригидные и более ограниченные по употреблению термины»[297]. В этом контексте «иронист» (которого Рорти помещает в разряд «либералов») – это тот, кто отвечает некоторым условиям. Прежде всего, это человек, который
всегда радикально и беспрестанно сомневается в конечном словаре, которым он пользуется в настоящее время, потому что на него уже произвели впечатление другие словари, словари, которые принимались за окончательные людьми или книгами, с
