Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

должны быть покорны, кроме тех случаев, когда оно вводит их в грех. Но эта покорность не сводится к монархической: апостол велит подчиняться «всякому человечу созданию» (1 Петра 2:13). Государство, как мы видели, согласно толкователям 2-го послания к Солунянам, объективно «удерживает», до времени не дает совершиться «тайне беззакония». Нет заслуги камня в том, что он лежит на дороге.

Православная идея монархии появляется тогда, когда образ библейского царя, устанавливающего завет с Богом и народом, накладывается на образ кесаря, принявшего христианскую веру. Исторически это время Константина Великого, поэтому к его примеру восходят разнообразные похвалы государям. На Руси – начиная с похвалы святому Владимиру митрополита Илариона Киевского. Христианский царь наследует от библейского царя завет с Богом и особую харизму, отличную от пророческой и теократической, а от римского кесаря – статус императора, власть которого имеет подвижные в пространстве границы. Согласно римской доктрине, перешедшей в византийские канонические источники, «царь есть законное начальство, общее благо для всех подданных; он благотворит не по пристрастию и наказывает не по нерасположению… и никому не оказывает незаслуженных благодеяний во вред другим. Забота царя – наличные силы охранять и утверждать, потерянные – неусыпною заботою возвращать и новые – мудростью и справедливыми средствами и предприятиями приобретать. Цель царя – благодетельствовать, почему и называется благодетелем, и когда сделается бессильным в благодеянии, – по мнению древних, бесчестит царское звание». Эпоха Константина, приняв эти положения, прибавила к ним, что «царь должен отличаться православием и благочестием и прославляться ревностию по Боге» (Алфавитная синтагма). Но идея, как мы говорили, есть нечто цельное, ее нельзя просто «слепить» из набора качеств. Идея была именно тем, что соединило библейский и римский образы царя, и она заключалась в покровительстве церкви.

Все вышесказанное уже дает понять, насколько идея монархии отличалась от ее расхожей трактовки слепого и «придурковатого» подчинения, отчасти порожденных эпохой абсолютизма – раннего Нового времени. Об абсолютизме у нас еще будет речь, здесь же сосредоточимся на отношениях царя с церковью, являющихся ключевыми для православной идеи монархии, без которой идея Третьего Рима не может быть полной. Как уже отмечалось, в сознании древнерусского книжника, монаха и мирянина, церковь не была организацией, которая могла бы выстраивать с государством «партнерские отношения» на фоне общества, в то же самое время занимающегося своими делами. У общества как целого и не было никаких таких дел, но оно само, как общество христианское («мир», «все крестиянство»), было церковью. Ни купечество, ни дворянство, ни самая аристократия еще не претендовали на то, чтобы быть обществом, независимым от церкви и ограничивающим права монарха. Их отношения друг с другом и с ним во многом регулировались обычаем, создававшим определенное чувство стабильности; но лишь в своей форме церкви общество имело закон, равный по статусу царской воле – каноническое право, и это право защищало его достояние, духовное и материальное, конечно, в той мере, в какой общество было церковью.

Для осуществления симфонии необходимо, чтобы царь сам был членом церкви. Тогда, будучи главой империи как земного пространства, перед обществом христиан он предстоит как сын перед матерью. «Валяйся под ногама матере твоея церкве, – пишет святой Иоанн Рыльский болгарскому царю Петру. – Припадай усердно, и верх преклоняй тоя первопрестольником» [51]. Почему я подчеркиваю здесь, что речь идет об обществе, и пишу слово «церковь» с маленькой буквы? Потому что это не может быть мистическая Церковь Символа веры в обход эмпирической поместной церкви, у которой есть «первопрестольники» – митрополит или патриарх, и собор епископов. Иначе рушится сам строй канонического права, который в том и состоит, что каждый член церкви смиряется перед ней в ее наличном, несовершенном состоянии – если только не должен бежать от нее из-за ее впадения в ересь. «Тираническая» власть епископа, как и царя, ограничена все теми же канонами. Например, епископ не имеет права ни отказать в принятии покаяния просящему, ни наложить на него епитимию сверх правил, ни требовать платы за совершение таинства. Но никакая власть не может принудить епископа или даже просто священника дать причастие недостойному. Более того, на это он также не имеет права, у него есть обязанность не давать. «Смотри, да не убоишися человека на грех себе, не даждь Сына Божия в руки недостойных: не устыдися никогоже от славных земли в час той, ни самаго того, носящаго венец… имже божественная правила не повелевают, не подавай, яко иноязычницы бо вменишася; и аще не обратятся, горе и тем, и причащающим их» (Кормчая, гл. 24). Обратим внимание на слова «самаго того, носящаго венец». Это – царь, и перед таинствами веры он стоит в позе просителя.

Имея такую власть, церковь не стесняется наставлять царей: явление, которое почти полностью прекратится в Новое время. Не говорим о юродивых, отношение к которым было связано с их восприятием как Божьих людей и в силу этого традиционным – опять же со стороны монархии – только до перехода к Новому времени. Духовный писатель протопоп Ермолай-Еразм, автор известной «Повести о Петре и Февронии», не считавшийся живым святым и даже не очень влиятельный в обществе, хотя и поставленный некогда протопопом дворцового собора, пишет сочинение под названием «Благохотящим царем правительница» – то есть, буквально, руководство (еще точнее, руководительница: скорее всего, подразумевается Церковь) для царей, заботящихся о благе своих подданных. В нем он обличает боярство за притеснения крестьян и утверждает, что царь должен править «ко благополучию всем сущим под ним, не единеми вельможами еже о управлении пещись, но и до последних». Сами цари были теоретически согласны с этой истиной, идущей, как мы видели, еще из византийских канонических источников, так что сами же и отмечали критерии того, когда царь перестает быть царем. «Всегда бо царем подобает обозрителным быти: овогда кротчайшим, овогда же ярым; – писал Иван Грозный, – ко благим убо милость и кротость, ко злому же ярость и мучение, аще ли сего не имея, несть царь» (1-е послание Курбскому).

То, что царь может перестать быть царем, есть мысль, для абсолютистского монархического сознания непредставимая. Но римским, в том числе византийским нормам она не противоречит. Разумеется, речь не идет о переизбрании, – хотя императоров избирали в первом и втором Риме нередко, – которое предполагало бы, что харизма помазания утрачивает силу просто с течением времени. Смена происходит каким-то иным, промыслительным образом. Во всяком случае, в издревле известном на Руси житии святого Константина-Кирилла Философа, когда во время полемики с хазарами некий «лукавый муж» спрашивает его о частой перемене династий в Цареграде: «Како вы зол обычай