Златая цепь на дубе том - Борис Акунин
В главнейших государственных решениях Александр проявлял точно такую же твердость: когда речь шла о делах по-настоящему важных, он не отступался и шел до конца. Это его качество проявилось в вопросе неизмеримо более важном, чем устройство личного счастья, — в осуществлении великой реформы 1861 года, провести которую в помещичьей стране было невероятно трудно и, если бы не упорство самодержца, «эмансипации» бы не произошло.
Описывая личность самого выдающегося реформатора российской дореволюционной истории, испытываешь некоторое разочарование. Личности как таковой почти не просматривается.
В 1837 году, совершая ознакомительную поездку по стране, Александр повидался с сосланным в Вятку молодым Александром Герценом, острым и наблюдательным мемуаристом. Герцен вспоминает: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть. Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого, отрывистого тона Константина Павловича [дяди], без отцовской привычки испугать слушающего до обморока». Таким этот человек, по-видимому, и был: превосходно воспитанным, мягким — и только. Правовед Б. Чичерин (один из учителей юного Александра) описывает его так: «Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях; он, не доверяя себе, не доверял и другим; он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать различные направления, держа между ними весы, но делал это так, что каждое парализовалось в своих действиях и не чувствовало под собой твердой почвы». Никто из современников не поминает глубокий ум, дальновидность, энергию, какие-либо таланты императора.
Пока властный Николай был жив, сын совершенно находился в тени отца, подавленный его волей, мощью характера и силой личности. В 1855 году, после неожиданной смерти родителя, в разгар тяжелой войны, Александр вдруг оказался правителем расшатавшейся империи, совершенно не зная, как выходить из кризиса. «Не одаренный от природы ни сильным умом, ни крепкой волей, не получив даже воспитания, способного дать ему руководящие нити среди тех шатких условий, в которые он был поставлен, он призван был исполнить одну из труднейших задач, какие могут представиться самодержавному правителю», — пишет Б. Чичерин.
Всю четверть века царствования Александр будет придерживаться одной и той же флегматичной стратегии, которую можно было бы назвать «реактивной»: он не создавал ситуации, а реагировал на них, причем как правило замедленно.
Уже проигранную (это было ясно) войну царь продолжает еще целый год, будто оттягивая неизбежное. Потом так же неспешно проникается идеей, что без коренных реформ никак не обойтись. Ему говорят и пишут об этом со всех сторон: и государственные мужи, и либералы, и члены царской семьи. Министр внутренних дел С. Ланской представляет царю доклад о тяжелом положении страны. Государь делает сдержанную приписку: «Читал с большим любопытством и благодарю в особенности за откровенное изложение всех недостатков, которые, с Божиею помощью и при общем усердии, надеюсь, с каждым годом будут исправляться».
Одним словом, этот правитель всегда запрягал медленно, да и ехал потом небыстро. При осуществлении «революции сверху» это очень опасно — прежде всего для ее инициатора. Когда нетерпение радикалов вылилось в «охоту на царя» и начались покушения, государственная политика приняла странный вид медленных либеральных подъемов и резких реакционных спадов, что в точности соответствовало внутреннему устройству самодержца. Он то постепенно поддавался уговорам либеральных министров и начинал двигаться влево, то получал встряску в виде очередного покушения, пугался и шарахался вправо. Такое повторялось по меньшей мере трижды. Либералы взывали к разуму и «нравственному компасу», государственники — к инстинкту самосохранения (не только личного, но и державного). Царь постоянно находился под влиянием то тех, то других. Наконец нашелся ловкий стратег Лорис-Меликов, получивший прозвище «бархатный диктатор»: он виртуозно соединил либеральную политику по отношению к Обществу с курсом «твердой руки» по отношению к революционерам, а кроме того еще и завоевал благодарность императора, поддержав его морганатический брак.
Если бы Александр не размышлял так долго над «конституционным проектом» Лорис-Меликова, общественное напряжение спало бы и Россия пошла бы по другому, менее драматичному пути. Граф предлагал создать нечто вроде предпарламента, который оставил бы все властные рычаги в руках царя, но выпустил бы весь накопившийся пар «в свисток» — и волки были бы сыты, и овцы целы. Но царь поставил свою подпись под указом лишь 1 марта 1881 года, когда террористы уже вышли на боевые позиции.
Смерть Александра II выглядит символично. Взорвали царя на глазах у толпы, но умереть «на миру» он не захотел. Прежде чем потерять сознание, он выразил последнее желание: «Несите меня во дворец… Там… умереть». И скончался за закрытыми дверями, в кругу самых близких людей, приватно.
В холерические времена судьба правителя-флегматика обычно бывает трагичной.
НИКОЛАЙ II,
или ФАТАЛИСТ У ВЛАСТИ
Последний император
Очень многие пытались дать характеристику этому исторически важному персонажу. Советские авторы обычно рисовали его злодеем, «Николаем Кровавым», авторы-эмигранты — страстотерпцем и мучеником. Православная церковь путинской эпохи, ностальгирующей по царским временам, и вовсе причислила последнего императора к лику святых. Но Николай Александрович не был ни кровавым, ни святым. От этого исторического деятеля остается странное ощущение, что он вообще никаким не был. Подобно воде, он был лишен цвета, вкуса и запаха. Он принимал форму сосуда, в который его «наливал» исторический момент. Можно сказать и так: он просто плыл по волнам, куда подует ветер, и надеялся, что как-нибудь оно обойдется.
Лучше всего эту личность, на мой взгляд, разъяснил не ученый муж, а один из придворных, князь Николай Оболенский: «Государь по натуре индифферент-оптимист. Такие лица ощущают чувство страха, только когда гроза перед глазами, и, как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит». Именно это качество — фаталистская вера в то, что всё как-нибудь устроится, что Господь придет на помощь Своему помазаннику и спасет его, — дает ключ к пониманию многих поступков правителя. Министров подобный ни на чем не основанный оптимизм бесил, историков приводил в недоумение, на самом же деле это была совершенно естественная и, пожалуй, психологически единственно возможная защитная реакция абсолютно ординарного человека на ту исключительную ситуацию, в которую поставила его судьба. Когда ум не в состоянии справиться с объемом и сложностью обрушенных на него задач, приходится уповать только на Бога. Протопресвитер Г. Шавельский пишет, что Николай как-то признался: «Я стараюсь ни над чем серьёзно не задумываться —
