Кляпа. Полная версия - Алексей Небоходов
Взгляд Валентины стал тяжёлым, влажным, гипнотическим. Не требующим, не молящим – зовущим. Илья сделал шаг, словно споткнулся об неё, но не упал – оказался между колен, уткнувшись лбом в напряжённую, пульсирующую, горячую точку пространства, где уже не действовали правила приличия, логики и даже гравитации.
Пальцы скользнули по его рукам, задержались на запястьях. Кожа горела. От неё пахло мятной жвачкой, стиркой и чем—то диким, будто она только что сбежала из закрытого зоопарка, где держали богинь в карантине.
Он вошёл в неё. Не с напором, не с победой – с растерянностью, нежностью и ощущением, что границы между «я» и «ты» стираются как чек в дождливый день. Его движение было невыразительным, почти сонным, но именно в этом – правда: когда всё слишком остро, мозг выключается. Дышали тяжело, вразнобой, как два сбившихся дирижёра, у которых одна партитура на двоих, но разное чувство ритма.
Валентина закрыла глаза. Всё вокруг исчезло. Под ней были ящики, за спиной – стенка с крючками, с которой беззвучно упала швабра. Всё это не имело значения. Имело значение, как двигалось тело, как гудело внутри, как каждый толчок отзывался вибрацией, которой не научили в школе и не объясняли в инструкциях к пылесосу. Он держал её за бёдра, но пальцы дрожали. Её шея выгибалась назад, как будто кто—то невидимый натягивал струну внутри позвоночника.
Шептали друг другу что—то бессвязное. Не слова – звуки. Как у зверей, но вежливых, с чувством юмора. Стены подсобки сжимались и отпускали, дышали вместе с ними. Воздух стал плотным, электрическим. Глаза в глаза – ненадолго. Лица слишком близко, чтобы смотреть. Слишком тепло, чтобы думать.
Он двигался, она принимала. Хотя, в какой—то момент уже невозможно было понять, кто кого. Всё перемешалось – желание, движение, ритм. Как будто тела сами решали, кто в этот раз ведущий. Ритм был не киношным, не плавным, а живым – с паузами, сбоями, неожиданными ускорениями, которые казались откровеннее любого признания. На фоне скрипели ящики, шуршала коробка с салфетками, и где—то наверху лампа мигала, как будто завидовала. Валю бросало в жар, потом в ледяной холод. Каждый нерв стонал, как неиспользованный шанс. Кляпа внутри аплодировала внутренне, откуда—то из темени, даже без комментариев. Возможно, впервые она просто наблюдала.
Финал настиг их не криком, не вспышкой, а тем звуком, который бывает у фейерверка, запущенного в тишине. Сдержанно, но разорительно. Симфония из стонов, затухающего дыхания и тихих стонов, которые звучали не как похоть, а как капитуляция перед тем, что давно зрело и наконец случилось.
Когда он вышел из неё, Валентина осталась сидеть, прижавшись спиной к стене. Глаза полузакрыты, губы приоткрыты, дыхание – словно через трещину в стекле. Тело трясло. Не судорогой, не истерикой – дрожью послесобытийной, искренней, как у человека, пережившего бурю и до сих пор не уверенного, на берегу ли он. И в этой дрожи ещё оставались остаточные волны – как эхо, как вторичный толчок после землетрясения. Её всё ещё потряхивало – негромко, но заметно. Это были остатки оргазма, не одного, а нескольких, наложившихся друг на друга, как волны, которые не успели схлынуть с каменистого берега. Мышцы вздрагивали отдельно, дыхание срывалось, как будто тело отказывалось сразу сдаваться покою.
Илья молчал. Он стоял, глядя в пол, будто там были субтитры к тому, что только что произошло. Потом осторожно протянул руку, коснулся её плеча, но сразу отдёрнул.
В подсобке стало очень тихо. Даже кулер не капал. Лампа погасла. Возможно – от стыда. Или, наоборот, в знак солидарности.
Когда всё закончилось, Валентина будто вывалилась обратно в себя, как человек, которого выбросили из карусели прямо на бетон. Она сидела, опираясь спиной о стену, руки висели бессильно, ноги свисали с ящика, как у сломанной куклы, которой перестали управлять. Воздух подсобки был густой, как суп в заводской столовой, в нём плавало всё: вспышки стыда, тени удовольствия, запах дешёвого моющего и – где—то глубоко – предчувствие жуткого похмелья без капли алкоголя.
Илья застёгивал брюки. Медленно, аккуратно, как будто боялся, что ткань обидится. Потом подошёл чуть ближе, наклонился – неуверенно, с выражением лица «я не прикасаюсь, я просто рядом», и тихо спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Валентина посмотрела на него снизу вверх, как царица, которую застали на дне ванны без короны, и медленно скривила губы в улыбке, похожей на спазм после отравления.
– Иди, мальчик… – прошипела она с театральным шёпотом, в котором было всё: и благодарность, и раздражение, и намёк на изгнание. – Иди. Дальше я сама.
Он моргнул один раз, затем повторил движение, будто не веря в то, что видел перед собой. Выглядел он как человек, которого разбудили среди ночи и спросили: «Где твой вклад в философию постструктурализма?»
– Вы уверены?
– Уверена, как гинеколог в понедельник, – процедила Валя.
Он отступил на несколько шагов, медленно, будто каждый из них давался с усилием, словно тело сомневалось, можно ли уходить из этой сцены. Повернулся неуверенно, как человек, который до конца не понял, в каком спектакле он только что сыграл главную роль. Сделал вид, что идёт к двери, но обернулся. Валентина всё ещё сидела, как памятник последствиям. Тогда он ушёл, захлопнув дверь с выражением лица «пусть это будет моя личная галлюцинация, и чтобы никто не узнал».
А она осталась. На стуле. В этом узком пространстве между ящиками с болгарским перцем и коробкой с надписью «Мешки для мусора. Прочные». И тишина вокруг была такой плотной, что даже кулер больше не решался пикнуть.
Внутри головы что—то шевельнулось. Не сразу. Сначала – как будто в мозгу кто—то откашливался. Потом – с характерным «пф-ф», как будто кто—то внутри снял шлем и растёр лоб ладонями.
– Минус один… – выдохнула Кляпа.
Голос был измотанный, запотевший, хриплый, но удовлетворённый, как у менеджера по продажам после сдачи квартального плана. Она не смеялась. Пока. Но чувствовалось, что внутри уже кто—то сдувает конфетти с панели управления.
– Минус один, Валюша, – повторила она. – Ну, ты видела? Я – как танк. Как пантера в аренде. Как богиня в состоянии акций. Он даже не понял, кто кого…
Валентина не отвечала. Сил не было. Только глаза у неё закатились под лоб так, будто искали надпись «Выход». Спина слиплась со стенкой, платье приклеилось к ногам, губы онемели. Только пальцы иногда дёргались – не от страха, а от остаточного тока желания, который всё ещё жил где—то между ключицами и лопатками.
– Я ему подарила опыт, –
