Северный ветер - Александрия Уорвик

Звенит тетива. Стрела с воем описывает дугу падающей звездой, пробивает древко третьей стрелы короля, и наконечник так глубоко уходит в мишень, что исчезает из виду.

Глава 23

– Возьмешь Фаэтона.

Мы стоим в одной из конюшен, Король стужи и я. Огни погашены, на дворе ясный безоблачный день, двери распахнуты солнцу. Добрый знак.

Фаэтон, злодеище, выгибает длинную, сотканную из теней шею и обнюхивает мои штаны в поисках угощения. Оказывается, темняк не бесполый, а вполне себе мальчик. Отпихиваю башку скотины, не желая признавать его личностью.

– Я пойду пешком.

Все еще не уверена, что любимец короля не служит ему глазами.

Борей крепче сжимает поводья до скрипа кожи в обтянутой перчаткой руке. Глаза его так потемнели, что кажутся черными, радужки совсем не видать. Он смотрит на меня почти так же, как в тот день, в библиотеке, откровенно возбужденный. Я не знала, что с ним делать тогда. Не знаю и сейчас.

– Ты поедешь на Фаэтоне или не поедешь вообще. Выбор за тобой.

Выбор? Вот умора.

– Ладно, – упрямо вскидываю подбородок.

Без разрешения Короля стужи мне не перейти Темь. А мне это нужно. Как воздух.

Борей открывает денник и выводит Фаэтона. Не замечала раньше, но шерсть зверя точно такого же угольно-черного цвета, что и волосы короля.

– Вернешься к закату, – отрывисто.

– Я останусь там на ночь.

Борей собирается возразить, но я вскидываю руку.

– Я останусь там на ночь, – повторяю, и никаких тут больше торгов. – Я не видела сестру несколько месяцев. Вернусь завтра утром.

И пошло в Бездну его стремление все контролировать.

Видок у Борея такой, будто последние пару часов он лимон жевал. Однако…

– Завтра утром, – уступает Северный ветер.

Он подсаживает меня в седло, хотя я более чем способна забраться верхом самостоятельно. Король предупредил о наказании, которое последует, если я засижусь в Эджвуде: на корм Теми пойдет кровь его жителей. Угрозу я воспринимаю всерьез. Пока ледяное сердце Борея не перестанет биться, я буду паинькой.

Он ведет Фаэтона к воротам, странные, призрачные копыта цокают по камням. Затем передает мне поводья, но не отпускает, когда наши руки соприкасаются.

– Завтра утром, – повторяет он, сверля меня взглядом.

Киваю.

– Даю слово.

Механизмы врат приходят в движение – огромные шестерни, тяжелые, лязгающие зубья. Стонут петли. Как только створки раскрываются достаточно широко, я вонзаю пятки в бока темняка.

Мы вырываемся наружу, навстречу ветру и холоду. Глаза слезятся и горят, и когда я понукаю зверя сильнее, он охотно отзывается. Вскидывая голову, он петляет по лесу, перескакивает через поваленные деревья и замерзшие, сверкающие ручьи.

Километр за километром мы несемся в глубь неподвижного пейзажа. Когда впереди возникает река, я перевожу зверя на шаг, затем спешиваюсь на берегу. Это, должно быть, Мнемос, который впадает в Лез. Мои воспоминания, мое «я» в безопасности, пока я не прикасаюсь к воде.

Лодка все там же, где ее оставили, когда я впервые сюда прибыла. Вмерзшая в гладкую, как стекло, поверхность. Хотя, присмотревшись повнимательнее, я замечаю, что река не такая уж гладкая. Полотно льда усеивают тоненькие, как волоски, трещины, а кое-где темнеют пятна – в коварных, начавших подтаивать местах.

– Можешь не ждать, – говорю я Фаэтону.

Пустые глазницы смотрят мне в глаза. Затем он вскидывает голову и исчезает за деревьями.

Как только я забираюсь в лодку и устраиваюсь на скамейке, лед расходится и течение уносит меня прочь.

Путешествие по реке занимает целый день. У торчащих камней бурлит белая пена, вода бьет в изогнутый корпус. Цепляюсь за борта, потому что не умею плавать. Зачем учиться, когда река круглый год подо льдом. Впереди вздымается Темь. Растет, расползается, скользит прохладой по коже, когда я прохожу сквозь завесу. Открываю глаза уже не в Мертвых землях. Я наконец вернулась в Серость.

Лодка доставляет меня к излучине реки, которая тут же замерзает, как только я ступаю на берег. Я рыскала по этой глухомани большую часть жизни, так что сразу понимаю, в какой стороне Эджвуд. Скоро стемнеет, и я спешу на юг, пробираясь сквозь плотный свежевыпавший снег.

Ночь наползает с востока, запад светится алым, последние лучи солнца утекают из виду. Я возвращаюсь домой, пусть и ненадолго. Домой, где живет мое сердце. Такое чувство, будто все мое тело стремится вперед, к тому, что ждет за деревьями, и вскоре я уже бегу, продираясь через сухие кустарники, проскакиваю соляной круг Эджвуда, несусь через пустынную площадь.

В поле зрения возникает домик на вершине маленького холма.

– Элора! – Я так переполнена счастьем, что не сразу замечаю тревожные знаки. – Элора, я дома!

У входной двери снег становится глубже. Остроконечная крыша вся белая. Держась за ручку, я переваливаюсь через порог в ожидании, что меня встретит жаркий огонь, милое личико сестры, которая вяжет очередную излюбленную шерстяную шапочку.

А вместо этого меня встречает пустота, холодный очаг и перевернутый стул.

Прохожу, не потрудившись закрыть дверь. В воздухе витает пыль, словно дом стоял запертым долгие месяцы. Все указывает на то, что он заброшен.

– Элора?

Еще неуверенный шаг. Под ногами скрипят половицы. Волоски на теле встают дыбом от нарастающей тревоги, когда я подхожу к кровати. Голый матрас, ни простыней, ни одеял. Выдвигаю ящики комода – пусто. Кухонная кладовка – пусто. Остальные наши запасы – пусто. Везде пусто.

Мне не привыкать к смерти. Она нависала над Эджвудом большую часть моей жизни. Дом пустует лишь тогда, когда его некому занять.

Ноги слабеют, подкашиваются, колени бьются об пол. Внутри меня что-то ломается. Раскалывается, тихо и чисто. Элора – мое сердце, моя радость. Она не может умереть.

Как давно? Кто – или что – отнял у меня сестру? Мяса лося, которое я оставила, должно было хватить на несколько месяцев. Значит, не голод. А вдруг ее кто-то обокрал? Такое случается нечасто, но с годами отчаяние лишь растет. Без пищи и возможности охотиться Элора бы медленно угасла.

От этой мысли разум начинает трещать по швам.

– Рен?

Вздрагиваю. Голос знаком, как всякий клочок этого поселения, но я достаточно времени прожила замкнуто, чтобы не сразу вспомнить, кому он принадлежит.

Ошеломленная, поворачиваюсь. В дверях стоит мисс Милли, ее меховой капюшон покрыт коркой льда. Изможденное лицо, выступающие скулы под светлыми, водянистыми глазами. Они широко распахнуты, во взгляде потрясение. Как будто меня не было несколько лет, а не месяцев. Мисс Милли отощала. Как призрак.

– Сколько? – шепчу я прерывисто. Содрогаюсь сильнее. – Сколько ее уже с нами нет?

– Нет? – Мисс Милли смотрит на меня в недоумении. – Элора есть. Она теперь замужем. Перебралась с супругом на другой конец города.

– Замужем? – То есть… – Она жива?

– Жива, конечно. – Мисс Милли осторожно ковыляет ко мне. Хромота – что-то новенькое. Ее ладонь зависает над моей рукой, но не касается, будто женщина боится, что во мне какая-то