Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь
Её, как и полагается высокой особе, сопровождали двое. Неподвижная, как скала, тень стража Лу Синя в нескольких шагах сзади. Его молчаливая, сконцентрированная ненависть была почти осязаема, она висела в воздухе тяжёлым, гнетущим плащом. И вторая служанка — та самая, с хитреными, всё оценивающими глазами, которую звали Цуй Хуа (翠花). Она суетилась рядом, то поправляя несуществующую складку на дорогих шелках госпожи, то ядовито, вполголоса комментируя работу садовников, чьи спины тут же сгибались ниже.
Снежа уже успела понять по испуганным взглядам и леденящей атмосфере в покоях, что настоящая Тан Лань была человеком своего положения и времени — строгой, холодной, сдержанной, вероятно, видящей во всём лишь повод для критики. Вот только Снежа такой не была. И притворяться ею с каждым часом становилось всё невыносимее.
Девушка замечала, как замирала и умирала жизнь в саду при её появлении. Две служанки, перешёптывавшиеся у пруда и делившие какие-то семечки, увидев её, бросились в противоположные стороны, как испуганные воробьи, чуть не роняя свои ноши. Садовник, аккуратно подметавший дорожку, замер в нелепой, застывшей позе, буквально уткнувшись лицом в землю, и не поднимался, пока они не прошли мимо, словно надеясь стать невидимым.
Её боялись. Искренне, до паники, до оцепенения. Это было неприятно, тошнотворно и бесконечно одиноко.
Но потом её взгляд упал на величественное дерево гинкго у восточной стены. Ярко-жёлтые, идеальные веерообразные листья один за другим отрывались от веток и кружились в медленном, изящном, почти ритуальном танце, устилая землю шуршащим золотым ковром.
Сердце Снежи сжалось от внезапной, острой боли. Родной Дальний Восток. Величественные кедры, осыпающие спелые, пахучие шишки. И её братья и сёстры по клану, которые теперь тоже были как эти листья — мёртвые, опавшие навеки, растоптанные. Она невольно, повинуясь порыву, протянула руку, поймала один пролетающий, трепещущий листок и прижала его к груди, к шелку платья, чувствуя его прохладу и хрупкость.
Цуй Хуа тут же, как коршун, воспользовалась моментом.
— О, госпожа, этот жалкий, грязный листок осквернит ваши драгоценные одежды! Позвольте мне немедленно убрать эту мерзость! — она сделала резкий шаг вперёд, её пальцы с белыми ногтями потянулись, чтобы выхватить и выбросить листок.
— Отстань! — неожиданно резко, почти по-звериному, сказала Снежа, и служанка отпрянула, будто её ударили плетью. Но в голосе госпожи не было привычной злобы, лишь глубокая, неподдельная, идущая из самой глубины души грусть по утраченному дому. Цуй Хуа замерла в полном, абсолютном недоумении, не понимая, как реагировать на такую эмоцию.
А Снежа смотрела на золотой веер листа в своей ладони и думала. Кто мог толкнуть Тан Лань? Да кто угодно в этом опоясанном ненавистью змеином клубке! Отец, которому она — живое напоминание о потере и обуза. Младшая сестра, ревнующая к её формальному статусу первородной, хоть и нелюбимой. Какой-нибудь придворный, жестоко наказанный ею когда-то. Или… Лу Синь, который потом же меня и спас, чтобы избежать подозрений, например. Вариантов была тьма.
Она обернулась и посмотрела на него. Он стоял, вытянувшись в струнку, его взгляд из-под тёмного шлема был устремлён в пустоту где-то позади неё, но каждый мускул его тела был напряжён, как у готовящегося к прыжку тигра. «Ощущение, будто он ненавидит меня лично, всеми фибрами души. Хотя, кажется, тут меня ненавидят все, кому не лень.»
Мысли путались, голова шла кругом. А вокруг, словно насмехаясь, продолжали кружиться листья. Всё — и запах, и цвет, и этот хруст — напоминало ей о доме. О настоящем доме.
И вдруг её, словно волной, переполнило дикое, горькое и одновременно щемяще-радостное чувство — она жива. Она дышит. Она видит это небо, чувствует этот воздух. Казалось бы, всего несколько часов назад, она думала, что умрёт, что её мир рухнет навсегда.
Не думая больше ни о чём — ни об этикете, ни о подслушивающих слугах, ни о ненавидящем страже за спиной — она сделала нечто совершенно немыслимое, невозможное, немыслимое для Тан Лань.
Она подбросила золотой листок в воздух, крутанулась на месте, пытаясь поймать его, а потом, расставив руки, как крылья, побежала по дорожке, прямо через груды опавших листьев!
Дорогой шёлк её платья развевался за ее спиной как крылья, сложная причёска, уложенная с таким трудом Сяо Вэй, начала расползаться, высвобождая пряди иссиня-черных волос. Она бежала, поднимая целые тучи золотых листьев, и смеялась. Это был не привычный для дворца язвительный, колкий смех, а чистый, звонкий, по-детски искренний смех девушки, радующейся простым вещам — хрусту под ногами, свежести осеннего воздуха, самому факту существования.
В саду воцарилась гробовая, абсолютно мёртвая тишина, нарушаемая лишь её смехом и шуршанием листьев. Замерли птицы на ветках. Застыли на месте садовники, выронив грабли и метлы. Цуй Хуа стояла с открытым ртом, её обычно хитрое лицо выражало такое потрясение и ужас, будто она только что увидела, как сам император встал на голову и прочитал священную молитву задом наперёд.
Но самое нелепое и показательное произошло со стражем.
Его железная, отточенная годами выдержка дала сбой. Он дёрнулся вперёд, его рука инстинктивно, со скрежетом метнулась к рукояти меча. Его мозг, заточенный под одну единственную цель — ненависть и месть, — среагировал на внезапное, абсолютно неадекватное поведение «цели» как на прямую угрозу или изощрённую ловушку. Он сделал полшага, мышцы напряглись, как сжатая пружина, прежде чем суровая дисциплина и осознание места заставили его остановиться. Из-под его шлема вырвался короткий, резкий, шипящий выдох, больше похожий на яростное рычание загнанного в угол зверя.
Он смотрел на эту обезумевшую, смеющуюся женщину, бегающую по листьям, как сумасшедшая, и его ярость, его обида, его боль достигла нового, неведомого прежде предела. Она издевается. Она точно издевается надо мной. Она знает, что я здесь, и показывает мне, как она беззаботна и счастлива, пока моя мать гниёт в сырой земле из-за её прихоти.
Снежа, запыхавшись, остановилась, всё ещё улыбаясь, с румяными щеками и сияющими глазами. И только тогда она заметила абсолютно остолбеневших, побелевших слуг и ту почти физическую, гневную волну, исходившую от её стража. Волну, которая могла бы испепелить.
Ой. Перебор.
Она сразу выпрямилась, попыталась сгладить улыбку, придать лицу привычное для Тан Лань высокомерное, холодное выражение, смахнула с себя прилипшие листья с видом величайшего отвращения.
— Что уставились? — попыталась
