Воля владыки. У твоих ног - Рия Радовская
— Я так надеюсь, — выдохнула она, прижимая ладони к горящим щекам, — так хочу провести с ним следующую течку. С Фаизом было… страшно.
Нет, то, что почувствовала Лин, конечно же, не было ревностью. И бесстыдным интересом тоже! И она вовсе не собиралась слушать, как сладко и умело владыка целует и… все прочее. Хотя отметила, что тот умеет быть очень разным: следы на теле Лалии ничуть не походили на ласку, от которой млел бы кто-то вроде Сальмы.
Она даже честно порадовалась за Сальму — та хоть и раздражала временами, но была доброй, искренней, без внутренней подлости, даже завидовать всерьез не умела. И все же…
В свою комнату Лин ушла в раздрае и, чтобы успокоиться, весь вечер вспоминала сегодняшние игры с Исхири. Вернее, не сами игры, а то, что она думала и чувствовала в это время. Казалось, вот-вот поймает за кончик хвоста что-то важное, но оно ускользало в последний миг, дразнило и не давалось, совсем как Исхири, играя в догонялки.
Проснулась она от пронзительного крика. Тот ввинчивался в уши и в мозг, и в нем было столько ужаса, что Лин слетела с кровати, схватив первый попавшийся халат, и выскочила из комнаты.
— Что случилось?
— Что происходит?
— Да что за мрак опять творится?
Из комнат выскакивали анхи, кто в халатах, кто и вовсе без всего. Кто-то зажигал свет. Крик оборвался, сменился громкими болезненными всхлипами, Лин была уже рядом, поэтому увидела все первой. На разворошенной кровати сидела Сальма, даже в неверном, еще слабом свете она казалась белее, чем ее постель, и дикими глазами смотрела на золотые волосы в собственных руках. На голове торчали во все стороны огрызки неровно отстриженных прядей. Сальма подняла голову, невидяще посмотрела на Лин и завыла, жутко и пронзительно.
Откуда-то сбоку донеслась яростная ругань Хессы.
— Лежать, мразь. Лежать, не дергаться, сказала!
К Лин подошла Лалия, тронула за плечо, отодвигая, присела рядом с Сальмой и притянула к себе, та вряд ли понимала, что происходит. Безвольно висела в руках Лалии, выла по-прежнему, но вдруг замолчала, спросила, глядя с ужасом почему-то на Лин:
— За что?
По мнению старшего агента Линтариены, ответ был очевиден.
— После того, что было вчера? Кому-то не понравилось видеть тебя счастливой, вот и все. А вот кому… — она обернулась, высматривая Хессу. Крикнула: — Кто там у тебя?
— Махона, т-тварь тупая, — сдавленно отозвалась та. — Лежать!
— Махо-она, — протянула Лалия. — Ладно. Я предупреждала. — Мягко отстранила от себя застывшую Сальму, велела Лин: — Посиди с ней, — и вышла.
Лин присела рядом с Сальмой, взяла за руку. Пальцы были ледяными. Утешать она не умела, хотя иногда — по работе — случалась и такая необходимость. Но утешать из-за обрезанных волос? Можно, конечно, сказать, что не волосы делают человека — даже анху — по-настоящему привлекательным, но вряд ли эта простая истина дошла бы до Сальмы и в ее обычном состоянии, а сейчас и вовсе прозвучит как издевательство. Лин молча растирала холодные пальцы, грела в ладонях, старалась не поддаваться рвущему душу бешенству, потому что с Махоной есть кому разобраться и без нее, а Сальма… Бездна, что же с ней делать? Лучше бы рыдала, пусть даже выла, чем это мертвое, могильное молчание.
Откуда пришла мысль, Лин сама не поняла, та казалась дикой, нелогичной, но… «Хуже не будет», — решила она и заговорила:
— Сальма. Пожалуйста, Сальма, расскажи мне о море. Я видела твои рисунки, но как оно ощущается? Какой там ветер, как там дышится? Как бьются волны о скалы, очень громко? Правда, что плавать в море даже легче, чем в купальне, что оно само тебя держит? И рыбу там едят даже бедняки, потому что поймать ее ничего не стоит? Правда, что оно бескрайнее и где-то далеко сливается с небом?
Сальма слушала и будто оживала. Лин вспоминала Утес и, наверное, в ее голосе, в вопросах было слишком много нахлынувшей вдруг тоски. Моря ей не хватало, и так же должно было не хватать Сальме, в ее рисунках это чувствовалось.
— Ты где жила, на самом-самом берегу? — Лин не знала, Сальма не рассказывала ни о доме, ни о том, как попала сюда. — Правда, что волны выносят на берег раковины и слезы моря? И то надвигаются на сушу, то отступают прочь? Ты умеешь плавать? Правда, что волны качают тебя, пока плывешь, как будто ребенка в ладонях? А правда, что…
И тут Сальма зарыдала. Уткнулась в грудь Лин, бормотала что-то бессвязно. Слезы текли ручьем, промачивали тонкий халат, а Лин наконец вздохнула спокойно. Жить будет. Она продолжала говорить, вспоминая, как ходила вечерами посидеть на набережной: о том, что волны, она слышала, шепчут, когда море доброе, и рычат, когда злое, а иногда умеют смеяться, но, Сальма, как такое может быть?
— Может, — сказала вдруг та, подняв мокрое от слез лицо. — Правда, Лин, море смеется. Ах, как я скучаю… оно смеется и плачет, любит и гневается. Оно может убить и спасти. А если взобраться вечером на вершину самой высокой скалы, увидишь, как в темноте загораются огни в глубине. Они манят, но тот, кто послушает их зов, никогда не вернется на берег. И я туда больше не вернусь. — Она вздохнула, судорожно, тяжело, провела ладонью по оставшимся клочкам волос — лицо исказилось, как от невыносимой боли — и продолжила, почти спокойно: — Меня подарили владыке в прошлом году. Я была счастлива. Баринтар — бедный лепесток, крошечная часть суши, с одной стороны — скалы, с другой — море. Если бы не море и не помощь Имхары, мы бы не выжили. Владыка Асир… то, что он принял меня, оставил при себе, не отправил к нижним, это такая честь, не только для меня, для всей семьи. Я ведь даже не дочь нашего владыки, я племянница.
Она снова взяла Лин за руку и, облизав губы, сказала тихо:
— Владыка Асир любит волосы. А во мне и нет больше ничего. Кому я нужна такая? Мне теперь нечего делать здесь.
Лин покачала головой и сказала то, что давно просилось на язык:
