Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва
Ляля Гавриловна не может отцепить руки от подоконника и продолжает стоять.
– Иди, Аришенька, иди, мы никуда не денемся, будем ждать чай и скучать без тебя.
И он ласково шепчет что-то Шершеневской на ушко. Та упархивает и запирает за собой дверь на ключ. Аникушин обращается к Ляле спокойно, ласково:
– Ляля Гавриловна, вы так и будете стоять? Бог с вами, стойте, если желаете. Ну-с, так что же вы решили?
– Что решила?
– Я не Ариша, мне можно лапшу не навешивать. Ляленька, я всё знаю. Так вы что ж, надумали отдать мне вещички спокойненько, без препирательств, чтобы потом выпить горячего чайку и забыть все неприятности?
– Что отдать? Я не знаю…
– Зато я знаю, голубушка. У вас с ушками что-то? Угомонитесь вилять-то. Ваш жених вам вещички дал – дал, а они евойными были – никак нет-с, совсем не были. Оказия! А теперь скажите мне: оно вам надо, чтобы такого прекрасного человека не стало ради каких-то безделиц? Как, по-вашему?
– Как не стало? Кого не стало?
– О-ох, Ляленька, намучается с вами будущий муженёк ваш, ох и намучается!..
Аникушин несколько минут молча разглядывает прилипшую к подоконнику Лялю Гавриловну. У него светлые масленые глаза, настороженные и смеющиеся. Волосы у него тоже светлые, в них остались ровные бороздки от расчёски. Когда он сидит, стула под ним совсем не видно: стул утопает в его богатырском теле, как до этого утопала в его руках Шершеневская.
– Мы ведь с вами встречались где-то, не правда ли, Ляля Гавриловна? А? Может, в школе, а может, в столовой… Я же студент, как и вы-с… Общественные науки-с! За одного учёного трёх неучёных дают, ах-хах-хах!..
Они опять молчат. Ляля Гавриловна думает: удастся ей пробежать мимо него к двери, когда Шершеневская придёт и отопрёт? Нет, он одной рукой дотянется до двери. А если застучать по дверям и закричать? В коридоре же пусто, а в соседних комнатах всё-равно ничего не будет слышно – из-за тяжёлых дверей-то. У неё даже в глазах темнеет и шумит в голове.
– Ладно, – вздыхает Аникушин, – давайте уговоримся: ничего не надо говорить, вы просто отдаёте мне драгоценности, и… все будут живы-здоровы, как вам такое?
Ляле Гавриловне ясно, что из-за какой-то абсурдной путаницы Аникушин свято уверен, будто она наложила руку на драгоценности, причём якобы передал их ей именно Развалов – её жених.
Как, когда, в какой момент своей жизни дала она Аникушину повод так полагать? Это дико, дико и глупо, дико и безумно. И он, дражайший Илья Ефимыч, он-то каким боком в эту дикость угодил? Боже, что же приключилось той ночью, когда он пропадал?.. Они следили, следили за ним и за ней! – следили вечером смерти Кончиковского, следили после. Боже, неужели ради каких-то жалких часиков и подобной ерунды они будут вредить ему?
– Как там Развалов, поправляется? – звучит голос Аникушина, словно угадавшего ход её мыслей по какому-то движению лицевых мускулов. – Вот и пусть поправляется. Вы же не хотите, чтобы выздоровление его нарушилось?
Он даёт ей время осмыслить сказанное. Минуты тянутся, тянутся. Внутри у Ляли Гавриловны постепенно всё начинает кипеть, как в кастрюльке с плотно закрытой крышкой. Ей кажется: ещё 5 минут такого мучительного стояния – и её разорвёт, а вместе с ней и полдома, как бомбой.
– Бросьте, Ляленька, ну на кой они вам? Что вы их, солить будете? Поберегите лучше здоровье женишка, вот вам мой совет. Что, если мои друзья уж у него в гостях, а? Может, они только знака от меня ждут, а?
– Вы думаете, что у меня есть ценности… но у меня ничего нет. И у… и у Ильи Ефимыча нет! Я сама, своими глазами видела его вещи у извозчика, его часики… извозчик обокрал его и завёз на окраину, понимаете?
– Какой такой извозчик?
– Боже, как вам его описать… Немолодой такой, в цилиндре… Он работает в Le Gant Rouge, в таверне…
– Ах, так вот где, в Le Gant Rouge! Так с этого стоило начинать. А вы сами, простите, что там забыли?
– Я… я беспокоилась за Илью Ефимыча и… и справлялась о нём в разных тавернах и… и… ресторанах.
– И в Le Gant Rouge справлялись?
– Да… я была не уверена, где встречу его…
– И это было пятого дня, верно?
– Пятого? Нет, не пятого, а четвёртого.
– Ну да, конечно. Наконец вы хоть поняли, что отмалчиваться вам проку нет. Нет-нет, не извольте волноваться – извозчика я проверю, брал он что-то у Развалова или не брал.
Аникушин встаёт, но не приближается к Ляле, а прохаживается по паркету перед дверью.
– Примечательно, что вы знаете и про извозчика, и про Le Gant Rouge, Ляленька! Но это многое объясняет. Что вы искали Развалова – я вам, допустим, верю, но что драгоценностей в глаза не видали – тут вы уж простите, но не верю! А знаете, почему? Да потому, что слишком много вы знаете для таких невинностей, сударынька!
Аникушин волнуется и касается своих волос, но тут же достаёт гребешок и тщательно причёсывается, оставляя новые бороздки.
– Когда той ночью, пятого дня, прибыл я в Перчатку и увидал там вашего Развалова, я сразу многое заподозрил! Я его моментально обыскал, но драгоценностей при нём не было, только записочка с предупреждением на моё имя за подписью – N.
Чью-с угрозу он доставил, а?Но мы не трусливого десятка! Извозчик, говорите, его успел обчистить? Ну, что ж, очень возможно: он там уже хотя бы полчаса лежал, когда я наконец примчался. А Максим, наш извозчик, говорит: этого чужого барина таким уж привезли, ничего не знаем-с! Мы, говорит, вас под Versaillais, как и был уговор, укромно ждали – ждали, вы сели – мы поехали. Приезжаем, открываем – а вас-то и нет, только этот поперёк сиденья лежит и трепыхается! Хм-м… Извозчик, значит?
Аникушин уже не выглядит таким ласковым, как в начале беседы. Порывисто шагая, он говорит с Лялей, будто она пребывает в полном курсе дел. Это тревожит Лялю Гавриловну.
– И когда этот миздрюк Кончиковский только успел! Я видел, конечно, как они с Разваловым что-то обтолковывали в Versaillais, но кто мог подумать, что он показал нам фигу! Я к нему, а он, слышу, Развалову говорит: нам, крысам, порознь, мол, нельзя, – и припускает от меня к дверям!
Почему Шершеневская не возвращается, думает Ляля Гавриловна. Уже прошло столько времени, что можно было два самовара накипятить. В эту секунду ей слышится уже знакомый скрип
