Русский романс - Наталья Гончарова
– Степан Михайлович, – чуть заикаясь, начал объяснять тот второпях. – Так вы ведь и сами знает, весы то куплены еще дцать лет назад. И уж год как верный вес не показывают, мы прошлой весной как отгружать начали, так данное печальное обстоятельство и вскрылось. Так что, Степан Михайлович, не моя в том вина, ей Богу, ваше степенство, не моя. Это надобно Большакова вызвать, он на складах ответственный. Вот вам крест, – и чуть ли не кланяясь в пол, подобострастно перекрестился.
Но сие театральное представление, на купца должного эффекта не возымело. В гневе, мало кто мог его остановить. И хотя он доподлинно знал, что приказчик со ста рублей, пять в карман кладет, но обычно ничего против этого не имел. Знал он и что сам не без греха, оттого и к другим относился со снисхождением. Он ведь и сам когда-то начинал с низов, знал он, что без таких поблажек, воз торговли и вовсе не тронется, но сегодня, все шло не так, мысли путались, а здравый смысл молчал. Бушевала только ярость.
После сказанных невпопад слов приказчика, глаза его будто кровью налились. Тот хотел было уже встать со стула да бежать куда глаза глядят, но купец, как треснет кулачищем по столу, да как заревет во все горло, будто медведь разбуженный: – Стоять!!!!! – У Копылова от этого со страху глаза и вовсе на лоб вылезли.
– Чтоб с весами или с чем там ты говоришь к завтрашнему утру разобрался и чтобы килограмм весил килограмм! – затем выждал паузу и уже спокойным, но не терпящим возражений голосом спросил: – Все ли тебе ясно, голубчик?
– Ясно Степан Михайлович, как же не ясно, все очень даже ясно, к завтрашнему утру все исправим, разрешите откланяться? – и, не дожидаясь разрешения, вылетел из конторы с такой скоростью, что даже трость с цилиндром забыл. А сила испуга была такова, что он за ними и до следующей недели не возвращался.
Гнев понемногу отпускал, бушевавшая ярость больше не клокотала в горле, хотя минуту назад он буквально давился ею. Но вот странность, легче на душе не стало, а на смену гневу, пришла горечь досады.
Вот уже который месяц его сжигала неизлечимая болезнь имя которой, да он и сам не знал как назвать эту болезнь, слишком неподходящем ему казалось слово «любовь». Особенно это слово не подходило ему. Как так случилось, что в то светлое июньское утро он не заметил опасность. Он хитрый и осторожный хищник, попал в плохо замаскированный кроличий капкан. Как и год назад он помнил первую их встречу, и тот эффект который она произвела на него, а точнее отсутствие такового. И даже сейчас сравнивая ее невзрачную внешность с пышным цветом красоты его нынешней любовницы, он едва сам себя понимал. Да их и сравнить было нельзя, как можно сравнить тонкий хрупкий полевой цветок с яркой алой розой.
Но потаенная красота, скрытая в ней, была сравнима разве что с предметом искусства, созданным вне времени и пространства, гением природы, знающим толк в вечном. Линии и цвета так сложны и так новы, что смотришь на них первый раз и думаешь, ну что за «ерунда», но не уходишь и взгляд не отрываешь. Лишь отлучился на миг и вот, тебя вновь к нему тянет. Опять и опять, и ты в плену, ходишь по кругу, насмотреться не можешь, впитываешь каждую линию, изгиб, оттенок и полутон и свет и тень, пока не оказываешься в полной его власти, завороженный совершенным тобой открытием. Красота эта сокровенна и почти интимна, и ты боишься ее спугнуть. Словом, сильнее огня той страсти он не испытывал никогда.
Когда-то животное чутье, врожденный интеллект, хитрость и безмерная жадность позволила ему пройти путь от шестнадцатилетнего оборванца, обитателя городских трущоб, грязных бедняцких кварталов, до богатейшего человека Сибири, с состоянием которому и Ротшильд бы позавидовал. Он безошибочно определял лучшее, в сотне ничего не стоящих вещей. За бесценок он ловко купил, проигранную в карты пьянчугой, золотоносную шахту, которая впоследствии, и принесла ему первые хорошие деньги. Торговал водкой в обход порядка, продавал пушнину, покупал шерсть в Монголии и Китае, втридорога продавая ее здесь, или вовсе, отправлял за рубеж по баснословной цене. Все, чего он касался, приносило деньги, и даже толком не разбираясь в искусстве, мог с точностью определить, что имеет цену, настоящую, а что дань моде и бесценок. Вот и сейчас будто гуляя по берегу с галькой, нашел алмаз, и как любой делец, желал его заполучить первым, схоронить, а потом когда придет время, хвастливо выставлять, всем на зависть. Но вопреки обыкновению, алмаз не шел к нему в руки, а без конца выскальзывал из пальцев, словно завороженный. Впервые в жизни, что-то, чего он желал, и к чему стремился, было ему не подвластно, и от этого бессилия, слепая ярость и досада одолевали его. Когда же за ужином, она сидела поодаль и вместе с тем так близко, ему и кусок в горло не лез. Семейная трапеза стала для него и наслаждением и пыткой. В любой момент, он с легкостью мог прекратить это, но не хотел.
Как то за обедам, купчиха начала сетовать, что цветок, который она каждый год садила на весну в одно и то же время, по обычаю, расцветавший в марте, в этом году и в начале апреля, едва наливался в бутон.
– Степан, отчего так бывает? Разве ж мы с Танюшей его переставляли? Нет. Разве плохо поливали? Снова нет. Отчего же так бывает? – спрашивала она.
Степан Михайлович помолчал немного, помедлил, а потом сказал:
– Что ж, каждый зацветает в свое время, нужно набраться терпения и ждать, и результат с лихвой воздастся. – Его взгляд невольно устремился в сторону Анны, и встретился с ее черными как спелая смородина глазами. Он безошибочно прочитал в них и тревогу и смятение, будто попавшей в силки певчей птички. Смысл слов был понят ею верно. Прочел он в них и немой отказ, и это пришлось ему не по нраву. Он жил всегда по одному правилу, брал, что ему приглянулось, не заботясь о чувствах других, но ее неволить не хотел, и потому чувствовал себя как никогда растерянным, не зная как поступить, и в итоге решил: как поступит, так и будет верно.
Теперь вечерами, любуясь на ее прямую спину, когда с дочерью
