Русский романс - Наталья Гончарова
Что касается детей, то задача перед Анной стояла не из легких, не сказать, чтобы воспитание в семье Кузнецовых отсутствовало, но носило оно преимущественно фрагментарный и не системный характер. Если говорить попросту в семье царил вавилонский хаос. В чем не было греха – было под строжайшим запретом, чтобы следовало запретить – разрешалось, а то и поощрялось. Купец в воспитании был строг и суров, за столом, за отказ есть, поданное, мог и ложкой по лбу треснуть. Но к счастью для детей, дома он бывал редко и не по долгу, предпочитая находиться в конторе или находясь в разъездах по делам. А потому запреты существовали лишь до той поры, пока за ними следил отец. Вне его поля зрения ничто не мешало им проказничать и озорничать, как и положено детям их возраста.
Между собой сестры, родившиеся с разницей лишь в год, вели себя будто щенки с одного помета, без конца дразнились, щипались и толкались. Мир их никак не брал, когда же дело доходило до слез, отец строго кричал им: – Обнюхайтесь! Вы же сестры! – После этого целый день они ходили по дому, хоть и надувшись друг на друга, но соперничество прекращали, правда, лишь на время.
Вера, как и положено, в купечестве имела огромное значение. Но сам купец, хотя и соблюдал церковный обычай, и не пропускал ни одной службы, но молился по большей части для вида, мысли же заняты были делами мирскими.
Нередко на ужин или к обеду приходили гости, в основном купеческие жены. Мало кто из них был грамотен, так что нередко устраивали вечера с чтением вслух. Часто к Нине Терентьевне, наведывалась жена купца Сычева, испытывающая особую страсть к чтению книг зарубежных, но без разбора. Любила она и всевозможные иностранные слова, употребление которых в обыденной речи считала особым шармом. Значение же сих слов часто не знала, отчего употребляла их по большей части не к месту. Каждую неделю – новое слово фаворит. На этой недели, например, было слово «иллюминация», его она употребляла ежеминутно, для связки слов в предложении или просто так, отчего и стол и обед и небо и пар в бане неизменно «иллюминировали».
Приходили в гости и к самому Степану Михайловичу, но не часто, пустые хлопоты он не жаловал, так что чести быть приглашенными, удостаивались лишь крайне важные для него, а скорее для дела, люди. В те дни стол ломился, а хозяйка одевала свою самую лучшую, почти в человеческий рост, пуховую шаль, и редкий жемчуг, а гувернантку садили напоказ за пианино, как предмет гордости, атрибут достатка и благополучия.
Прошло лето, потом осень, наступила длинная сибирская зима. Мороз стоял такой, что и носа высунуть нельзя было, минус сорок, да с ветром, Степан Михайлович уехал в Петербург, дома осталась лишь женская половина семьи. Скука была такая, что хотелось выть, читали столько, что к началу декабря перечитали все книги в доме, так что пришлось заказать в местном магазине новые, по специальному каталогу, много и подолгу играли в карты, так что рисунок на них затерся, а дама пик и вовсе, осталась без головы.
В эти дни Анна сильнее обычного тосковала по дому, и хотя письма от родителей, приходили неизменно, раз в месяц, этого было мало, как бы не была роскошна и сытна жизнь в купеческом доме, чужая семья никогда не заменит свою. Казенный дом, оставался казенным домом, чужие люди не стали родными. Она и в прежние времена, не очень любила праздники, именно в праздники, наваливались все тяжелые мысли, от которых в будние дни ты по обыкновению отмахивался, скрываясь за ворохом проблем. Порой, лежа в своей келье без сна, переворачиваясь с бока на бок, на узкой по-девичьи кровати, она думала о будущем, и мысль, что ей суждено вот так, состариться в заботе о чужих детях, в чужом доме в чужой постели, пугала и страшила ее. Но судьбу не выбирают, и она решила воспользоваться отцовским советом, смириться и постараться быть счастливой с тем, что есть, находя приятное в каждом моменте, в каждой минуте, в мелочах, что окружали ее: в крепком кофе по утрам, в чашке чая после полудня, в интересной книге, в голубом весеннем небе, в злом морозе, кусающем щеки, хрусте снега под ногами – в самой жизни и в прелестях каждодневной рутины.
Подходил к концу декабрь. Как то воскресным вечером, в самый лютый мороз, когда все уже отчаялись дождаться хозяина к рождеству и по обыкновению чаёвничали в гостиной, подпирая руками подбородок, лениво перекидываясь короткими фразами, дверь с треском отворилась, и в дом, на ходу стуча сапогами, отряхивая шубу и впуская холод, вошел купец. Шуба его стояла колом, борода покрылась снегом и инеем, щеки горели от мороза, а в руках он держал бесконечное количество коробок, мешочков и свертков. Нина Терентьевна сцепив руки от радости и волнения, тотчас бросилась помогать мужу.
– Степанушка, родной! Зачем же ты поехал в такой холод, ты же околеть мог в пути, что же ты не остался на станции, обождать, глядишь дня через два мороз бы и спал. Вот так сюрприз, а мы уже тебя и не ждали. Родной! – причитала и радостно сокрушалась купчиха, вытирая, невольно выступившие слезы, слезы счастья.
– Вот глупая, чего теперь о том говорить, коли жив и невредим. Лучше помоги снять шубу. И неловким движение плеч, пытаясь скинуть с себя верхнюю одежду, заснеженные коробки, уронил с грохотом на пол.
– Кузьма! Куда запропастился, неси из брички еще коробки!
Дети радостно визжали от счастья, то подбегая к отцу, то к коробкам, крутились и вертелись волчком, не зная с чего начать.
– Татьяна, подкинь еще дровишек, да ставь самовар, да неси чего покрепче, не видишь, хозяин взмерз, да ужин на стол, да поживее, – весело покрикивал он, стряхивая с себя подтаявший снег.
– Неси первым водочки, чаем то разве согреешься, – перебила, несущую самовар Татьяну купчиха.
Дети словно, завороженные северным сиянием, не отрывали глаза от вороха холодных и переливающихся от влажного снега разноцветных коробок и кульков.
Увидев горящие глаза детей, вопреки порядку, Степан Михайлович разрешил распаковать подарки до срока. Какой прок в правилах, если их нельзя нарушить. В одно мгновение клочья бумаги и блестящей фольги разлетелись в разные стороны.
– Принесите вон ту маленькую коробочку,
