Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон
Игра называлась «Пираты». Сад располагал беседкой с плиточным полом и прочными стенами; беседка стояла у дальнего края и была для детей «базой», или «Плимутской бухтой». Отсюда корабли (то есть юные Грэмы) пускались в плавание. Команду давал Адмирал: добыть трофеи и не попасться пиратам. Пиратов было двое; они могли прятаться в любом уголке сада и внезапно атаковать, кораблям же, в количестве трех (ибо Адмирал после своих распоряжений тоже становился кораблем, причем флагманским), надлежало совершить рейс к фруктовым деревьям, цветнику или лужайке и вернуться домой с соответствующими трофеями. Однажды, вспомнилось Питеру, он следовал фарватером извилистой тропки, держа курс на беседку; по пятам за ним шел пират. И вдруг на полном ходу Питер упал, а пират-гуманист из опасения наступить на Питера сделал попытку через него перепрыгнуть и тоже растянулся на земле. Питеру пришлось мчаться домой, потому что у Дика нос был разбит в кровь.
«Боже, все как будто вчера случилось, – подумал Питер. – Гарри тогда крикнул Дику „Кровавый пират“ [44], а папа услыхал и решил, что Гарри сквернословит. Долго же мы ему объясняли, в чем дело!»
Сад выглядел еще прискорбнее, чем дом. Абсолютно заброшенный, запущенный, он был заполонен сорными травами. Питеру большого труда стоило отыскать извилистую тропку – пришлось продираться сквозь ежевичные дебри. Однако он проявил упорство и выбрался к розарию в верхней части сада. Здесь же находилась и «Плимутская бухта» – с проваленной крышей, покосившимися стенами и густым мхом, что пророс меж плиток пола.
– Надо немедля ее отремонтировать! – вслух сказал Питер.
– Что-что?
Питер резко обернулся к зарослям, из которых только что вылез, – оттуда словно бы донесся тоненький, едва слышный голосок. Притом он был знаком Питеру, даром что молчал вот уже целых три десятилетия. Принадлежал он Вайолет.
– Ах, Питер, вот наконец и ты! – продолжал голосок.
Питер не сомневался, что говорит Вайолет; он знал также, что это невозможно. Его жуть взяла, и он упрекнул себя за это: подумаешь, воображение, воспламененное обстоятельствами места и картинами прошлого, шутит с ним шутки! А все-таки как отрадно хотя бы представить, что вновь услышал сестренкин голос!
– Вайолет! – позвал Питер, но, конечно, никто ему не ответил.
Дикие голуби по-прежнему ворковали на липе, жужжали пчелы, ветерок шелестел листвой, и все вокруг было напоено мягким, колдовским воздухом Корнуолла – тем самым воздухом, который навевает образы и грезы.
Питер присел на пороге беседки и призвал весь свой здравый смысл. Понятно, день выдался непростой, он, Питер, огорчен видом запустения, и довольно с него призывных голосов из прошлого, равно как и картин-озарений, что должны были остаться в детстве. Сам он не принадлежит больше к этой эпохе, где над могильными камнями колышутся травы; ему надо покончить со всеми напоминаниями о ней. Ведь кто он, Питер Грэм, в первую очередь? Председатель совета директоров процветающей компании, чей доход зависит от него! Прошло пять минут, в течение которых Питер пытался успокоиться и, так сказать, внушить Вайолет, чтобы больше не звала его. И вдруг – вот ведь какое у него нынче нестабильное настроение! – он поймал себя на том, что прислушивается – не прозвучит ли вновь ее голосок. Но Вайолет всегда отличалась чуткостью: живо улавливала, что ее присутствие нежелательно. Вот и сейчас она, должно быть, вернулась к остальным…
Питер встал и двинулся к дому, стараясь концентрироваться на вещах материального характера. Вот, например, золотой клен [45]; Питер в последний раз видел его еще недоростком, вроде самого себя; теперь клен превратился в мощное дерево. А это благородный лавр – целая высокая колонна благоуханных листьев. Или вот: едва Питер поравнялся с кустом сирени, оттуда выпорхнул щегол; надо же, как летит – точно нырки совершает. Наконец Питер снова в доме; ампельная фуксия, оказывается, затянула окно матушкиной комнаты, и никуда не исчез душно-приторный (и столь памятный!) аромат, источаемый крупноцветковой магнолией.
– Очень глупо было с моей стороны сюда являться, – сказал себе Питер. – Больше я и мысли не допущу о доме. Только это все-таки варварство – оставить его без призора.
Он вернулся в город и отдал ключи агенту.
– Премного вам обязан, – проговорил Питер. – В те годы, когда я знавал этот дом, он был прекрасен. Как же вышло, что в Лескопе царит запустение?
– Право, сэр, не могу сказать, – ответствовал агент. – Раза два за последние десять лет дом сдавали внаем, но арендаторы надолго не задерживались. Владелец с радостью продал бы его.
И тут Питера осенило, причем догадка была дикая и абсурдная.
– Почему же владелец сам не поселится в Лескопе? – спросил он. – И почему арендаторы быстро съезжают? Что их не устраивает? Быть может, в доме привидения? Ответьте мне прямо, ведь я не собираюсь ни арендовать, ни приобретать этот дом, значит, правда не отпугнет меня.
Агент чуточку поколебался.
– Да всякое болтали, – протянул он. – Только это между нами, сэр. Все, разумеется, полная чушь.
– Ну еще бы, – кивнул Питер. – Мы-то с вами не верим во всякие бредни. А не слыхали ли вы разговоров о детских голосах, которые будто бы раздаются в саду?
К агенту вернулась настороженность.
– Вот чего не слыхал, того не слыхал, сэр. Знаю только, что дом сейчас можно приобрести по очень низкой цене. Возьмите на всякий случай нашу визитную карточку.
Питер вернулся в Лондон поздно вечером. Его ждал поднос с напитками и сэндвичами; подкрепившись, Питер закурил. Он стал анализировать свою трехдневную работу в Корнуолле и пришел к выводу, что необходимо как можно скорее устроить заседание совета директоров для рассмотрения его, Питера Грэма, предложений…
Внезапно взгляд его упал на столик розового дерева, где ему оставили закуски. «А ведь столик-то – лескопский, – подумал Питер. – В мамином будуаре стоял». И кресло, в котором он сейчас сидит, тоже из Лескопа; прекрасная вещь эпохи Стюартов – в нем сиживал за семейными трапезами папа. Книжный шкаф из холла, чиппендейловский карточный столик… Питер не сумел вспомнить, где конкретно в Лескопе помещались эти предметы мебели. Зато отлично помнил, что сборник стихов Роберта Браунинга принадлежал Сибилле и взят с книжной полки в детской. Впрочем, пора было спать, и старший Питер порадовался, что отправляется отнюдь не в мансарду Питера юного.
Весьма сомнительно, чтобы мысль, пустившая корни в человеческом разуме, могла быть когда-либо вырвана. Человеку остается только обрезать побеги, отщипывать бутоны или уничтожать семена, буде таковые созреют, – но с корнями ему не справиться. Едва он дернет – что-то там, в глубине, надломится, и самая живучая часть корня, оставшись не выкорчеванной, не замедлит явить свежие свидетельства своего существования – они выстрелят на поверхности там, где их меньше всего ожидают увидеть.
Так случилось и с Питером. В разгар делового
