Ужасы войны - Тим Каррэн
Он знал, что не увидит еще одного восхода.
Его кровь текла то горячая, то холодная, он наконец рухнул у подножия раскидистого, узловатого мертвого дуба, чьи ветви фосфоресцировали под взглядом луны. Это казалось подходящим местом. Он любил эти горы. Любил землю и небо, животных и народы. Здесь кровь мира текла горячее всего, и ветер дул сильнее всего, и здесь он сдастся холоду и мощи самой смерти.
Ранам, что разрезали его.
Яду в его крови.
Больше никаких встреч. Больше никакой охоты, ловли и выделки шкур. Больше никакого оленины и лосятины, жареных над костром. Больше никакого выслеживания и разведки, никакого тепла медной плоти молодой скво, извивающейся под ним. Больше ничего...
Слушай.
Слушай, старый, заблуждающийся глупец.
Ибо он идет.
Он слышал далекий гром копыт, когда призрачный буйвол наконец явился за ним, чтобы пронзить его рогами и унести его душу в следующий мир. МакКомб дрожал, земля содрогалась, он был напуган, но очарован. К этому все вело, это был венец жизни любого человека. Не уклоняйся от этого. Не съеживайся и не тоскуй от суеверного страха. Прими это. Познай это. Почувствуй это. Слейся с этим.
Слава́ этому, слава́ этому.
Призрачный буйвол явился. Он стоял в двадцати футах, сверхъестественное сияние исходило от него, наполняя кладбище эфирным светом, что двигался и танцевал. Призрачный буйвол был огромен, его большая, косматая голова возвышалась выше, чем стоит человек. Его белая шкура ощетинилась мышцами и сухожилиями. Пар вырывался из его фыркающих ноздрей большими туманными клубами. Его огромные горбы мяса и жира дрожали. Лунный свет сверкал на его блестящих желто-белых рогах.
Что скажешь, Белый Шип? Что поведаешь ты мне о временах моих на этом пути?
МакКомб спрашивал это своим быстро угасающим разумом, что наполнялся наполовину забытыми воспоминаниями детства, воспоминаниями об охотах, пьянках, женщинах, которых он любил, и друзьях, которых чтил. Его мозг в этот последний и окончательный момент духовной чистоты был набит бесполезными обрывками памяти, как чердак старой девы. И, как она, он не смел выбросить ни одну из этих драгоценных вещей.
- Давай же, Белый Шип, - проворчал он под нос, снежинки таяли на его изношенном, седом лице. - Я устал от боли и страданий этого мира.
Земля гудела под частым стуком раздвоенных копыт чудовища, что неслось на него во весь опор; огромный костяной череп его был низвергнут вперед, а рога, острые и жаждущие смерти, выставлены напоказ, готовые вонзиться в плоть. С последним земным ревом, полным боли и ярости, призрачный буйвол настиг его в миг судьбы; массивные шипы его вонзились в грудь, пронзили плоть насквозь - вышли из спины, алые, коптящие, как жертвенная дань смерти. Он был поднят, потрясен, как добыча, показан ярости и гневу убийства за все убийства, что он совершил. Показана агония плоти в ее смертных муках, все его существо - пронзительная мелодия наэлектризованных нервов. И наконец, насаженный, словно оливка на костяном шпике, он погрузился в реку собственной крови - и стал чист, как новорожденный.
Призрачный свет угас, растаяв в ночи, как дыхание на стекле. Остался лишь ветер - он стонал над кладбищем кроу, будто скорбел о том, что свершилось. А у изголодавшегося дуба, чьи корни давно пили смерть, прислонилось тело человека по имени Бун МакКомб. Холод неумолимо вымывал розовый цвет из его щек, словно стирал последние следы жизни, а снег нежно окутал его, бережно превращая плоть в воспоминание. И со временем даже имя его стало лишь шепотом в траве - там, где воцарилась тишина мертвых.
Перевод: Грициан Андреев
"Чумная дева"
Это было послеполуденное зрелище, мрачное и жестокое.
Налетчики, собравшиеся в дикую, воющую стаю - татары, монголы, туркмены, - казались порождением самого ада. Их глаза горели волчьим блеском, а голоса сливались в единый звериный вой. Старейшина Урианхай, корчась на земле, напоминал обезглавленную змею. Из его рта струилась пенистая смесь крови и желчи, пузырясь и свисая клочьями. Его влажные крики, прерывистые и хриплые, разрывали воздух. На него набросилась полудюжина тощих, одичавших псов, жадных до мяса и обезумевших от голода.
Йемура рассмеялся.
Для его измученных ушей звуки агонии неверных были сладкой музыкой. Как истинный сын монгольской степи, он жил ради битв, ради запаха крови и предсмертных стонов врагов. Ничто не могло сравниться с грохотом сотен копыт, с дикими военными кличами его воинов, со свистом стрел, рассекающих воздух, и звоном мечей, скрежещущих о доспехи. Крики побежденных, их жалкие мольбы о пощаде - все это было для него симфонией победы.
Но сегодняшний день был особенным. Пока псы терзали старейшину, воины Йемуры заключали пари, споря о том, сколько времени продлится его агония. Охваченные жаждой крови и разврата, они ставили башлыки, набитые серебром, - сумму, достаточную для покупки десятка породистых коней.
Старец Урианхай медленно умирал в муках. Это была еще одна из игр, придуманных Йемурой, чье воображение было столь же темным, сколь и изощренным. Собак не кормили больше десяти дней, и они, обезумевшие от голода, рвали плоть старейшины с неистовой яростью. Его живот был вскрыт, внутренности промыты сладкой смесью молока и меда, чтобы привлечь животных. Теперь четверо псов, вцепившись в его кишки, тянули их в разные стороны, разрывая на части своими окровавленными пастями.
Это было простое, примитивное развлечение, но оно пришлось по вкусу воинам. Йемура, как их вождь, как джагуту-лин-дарга, считал своим долгом ублажать их, и сегодняшний день стал для всех праздником жестокости.
До прихода воинов Йемуры в Хорте насчитывалось около трехсот жителей. Теперь их число сократилось вдвое. Монголы ворвались в город, словно демоны, несущиеся на конях. Они рубили всех, кто осмеливался сопротивляться, выпускали стрелы в неосторожных и беззащитных, не щадили даже тех, кто молил о пощаде.
В общем, набег был удачным.
Йемура, не обращая внимания на последние минуты жизни старейшины и отчаянные крики его людей, объезжал деревню, совершая обход. Он был грозной фигурой в черных пластинчатых доспехах и коническом железном шлеме, с кривым скимитаром в руке. Его образ наводил ужас на всю Азию, воплощая в себе мощь монгольской военной машины XIII века. Повсюду валялись расчлененные тела, словно скошенная пшеница. Головы мужчин и женщин были насажены на заостренные колья. Не менее тридцати урянхайских крестьян болтались на шестах, возвышавшихся на шесть футов
