Студент богословия - Майкл Циско
На закате он украдкой покидает дом Фасвергиля. Идет быстрым шагом, выбрасывая вперед негнущиеся ноги, бледный и сосредоточенный. Под глазами у него синие круги. Он представляет, что отращивает вторую пару глаз — призрачных, звериных, способных провидеть будущее, — чтобы взглянуть в зеркало и проснуться. Лабиринт улиц открывается перед ним словно головоломка, он петляет проулками, среди частных домов, под балконами и гаргульями, но стены города смыкаются наверху, сжимают его в каменном кулаке, водят сужающимися кругами, по одним и тем же местам, мимо уже виденных указателей — снова и снова, быстрей и быстрей. Борясь с головокружением и подступающим кошмаром, он концентрируется, пытаясь, если получится, пробиться сквозь улицы, но они ловят его петлей и бросают на мостовую. В один миг здания плывут и отшатываются от него, голова становится легкой, а потом он падает, не в силах отследить траекторию тела, словно разбивается на куски. Прежде чем тьма становится абсолютной, до него долетает тихая мелодия.
Очнувшись, он смотрит в покрытое шрамами лицо. Другие лица выглядывают из-за темных плеч незнакомца, едва прикрытых ветхой льняной рубашкой. Мужчина что-то говорит, но язык чужой. Кем бы он ни был, он принес студента богословия с середины улицы и прислонил к стене дома, придерживая его голову.
Студент богословия переводит мутный взгляд с одного лица на другое и на секунду чувствует благодарность — именно она придает ему сил. Цепляясь за стену, он поднимается на ноги и идет за людьми — навстречу мелодии. В переулке широким кругом стоят музыканты. Один играет на гитаре. Остальные хлопают и поют на своем языке. От их песни на студента богословия нисходит покой. Чувство такое сильное, что он осознает, как давно в его душе не было мира. Невольным воспоминанием на ум приходят слова гимна. Он учил его очень давно на другом языке. Студент богословия пытается подпевать, но голос звучит хрипло и неприятно. Он стоит в стороне — отдыхает и слушает. Представляет Эклогу, пронизывающую их едва заметным напряжением.
Сады
уть раньше студент богословия вновь встретил тех двух собак у Вудвинда. Его вызвали к стари-ку, который похвалил найденные во сне слова и выдал ему премию. Когда он спускался, собаки ждали его, свесив языки, — сучка и кобель. Они застыли, глядя друг на друга. Студент богословия замер на третьей ступеньке, а затем как подкошенный рухнул вперед, выставив руки перед собой, растопырив пальцы, словно клинки: в последнюю секунду они скрючились, впиваясь в шкуры, ломая собачьи спины. Не пострадав при падении, он поднялся и быстро вынес собак в мешке — вниз по лестнице, наружу. Добежав до лавки Тео, он залил трупы формальдегидом и на заднем дворе, когда солнце уже опускалось за крыши, вдохнул их обоих — ему открылось все, что они испытали.
Эксперимент окончен, теперь он чист. Смыл с себя запах формальдегида, соскоблил его — в приступе паранойи. Ему бы хотелось найти еще одну лошадь или, возможно, птицу, но покрупней — или даже одного из огромных пустынных варанов, — но извращенная дисциплина подсказывает ему не спешить. Его первым заданием будет Чан. Фасвергиль объяснил:
— Человеческая память смутна и огромна, найти особые воспоминания за повседневным опытом необычайно трудно, даже в благоприятных обстоятельствах. Поскольку искателю легче всего пережить предсмертные мгновения, лучше начать с Чана. Его роль в создании Каталога ничтожна, но он был единственным, кто умер, думая о Неизвестных Словах, и получить желаемое будет проще, чем в остальных случаях из списка. Начать с Чана стоит еще и потому, что он умер последним, его воспоминания еще не успели утонуть во мраке. — Брови поднимаются, указательный палец целится в потолок. — Более того, Чан будет проверкой — чтобы ты мог оценить и отточить навыки при работе с человеческими объектами. Из надежных источников мне известно, что его тело превосходно сохранилось и почти не тронуто тленом. Жду отчета в конце недели.
«Слишком много причин, — говорит себе студент богословия. — Кого он пытается убедить? Пусть скажет, что делать, и оставит объяснения».
Погруженный в мысли, он блуждает по Сан-Венефицио, платит за вход в Сады и гуляет там. Бумажные фонарики и свечи, спрятанные в кустах и ветвях деревьев, бросают на тропинки сети теней. Здесь людно, горожане совершают променад в теплом вечернем сумраке, полном песен сверчков. Студент богословия в тяжелом пальто осторожно шагает у кромки травы, вспоминая, как прятался в кустах ребенком и, улучив момент, нападал из засады, а потом, неуловимый, мчался сквозь заросли. Было приятно видеть себя взрослым — в этом парке, — высоким, темным призраком, затаившимся на краю тропинки.
Неожиданно он вспоминает Семинарию — такую, какой видел ее в минуты одиночества. Узорные тени деревьев, дрожавшие на стенах по ночам, голубой свет в высоких маленьких окнах, где творили магию, тихий шепот над миром, с которого свинцовые отвесы иногда падали, как пышущие током оборванные провода. Студент богословия шатается.
Люди проплывают мимо в вечерних одеяниях, с парасолями, проносится стайка детей — они огибают его по широкой дуге. Быть принятым за привидение горько и лестно. Если оглядеться, в тусклом ведьмином свете, исходящем от деревьев и фонарей, они все кажутся призраками, Бледно мерцающие или темные силуэты скользят между омутами теней, их голоса вездесущие, как песня сверчков иногда прерываются, проносятся мимо — ароматом, вздохом потревоженного ветра. Прохожие, фланеры, словно отделены от него тонкой светящейся пленкой — с каждым шагом по ее поверхности бегут огоньки.
В центре сада — пруд в стеклянной оправе, сто футов в диаметре, три — глубиной у берегов и шесть — в середине. Под стеклянным полом установлены мощные лампы — огромный калейдоскоп разбрызгивает узоры по воде, по кронам склонившихся к пруду деревьев. Искры скользят по листьям, с ветки на ветку, прыгают по рукам и лицам. Ночами в воду выпускают прозрачных или светящихся рыб. Напуганные пресноводные каракатицы, трех футов длиной, меняют цвет, пытаясь слиться с бьющими им в живот пляшущими огнями. Стоит им приспособиться, как рисунок меняется, и все повторяется — другие узоры ложатся на тени минувших цветов и снова устаревают. В центре пруда колышет щупальцами огромный осьминог, наблюдая за людьми пустыми двудольными глазами. Единственная щель в его боку медленно расходится и смыкается
