Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко
Она подбежала, плюхнулась им между колен, обхватила обоих руками.
— Тогда я тоже буду работать, — объявила. — Я же… дочка фельдшера и воеводы. Мне положено.
— Положено, — согласилась Милана.
— Ещё как, — подтвердил Добрыня.
И в этот момент всем троим вдруг стало так спокойно, как бывает только тогда, когда понимаешь: ты наконец дома. Не в квартире, не в эпохе, не в прописке, а в том месте, где можно быть собой — со всеми своими шутками, шрамами, прыщами, страхами и любовью.
Даже если вокруг — XVII век, Русское царство, подозрительные дьяки, непонятные приказы и вечная коза под ногами.
Иногда, чтобы выжить, нужно не чудо. Нужны баня, мыло, чистая вода и человек, который скажет:
— Я с тобой.
И останется.
Глава 16
ЭПИЛОГ
Глава 16.
ЭПИЛОГ
(Десять лет спустя)
Вечер в Гремячево опускался мягко, как тёплая шерстяная шаль, которую заботливо вынимают из сундука только для родных. Солнце тянулось по крышам длинной золотой полосой, и казалось, что деревня дышит ровно, глубоко, размеренно — как человек, который наконец-то научился жить, а не выживать.
Милана стояла на крыльце новой усадьбы — большой, крепкой, ухоженной. Дом, который когда-то был запущенным склепом с древними сундуками и забитой печью, теперь превратился в место, где пахло хлебом, травами, свежим мылом и смехом.
Она держала на руках маленький свёрток.
Свёрток шумел.
— Ма-а-а-ам! — вытянул из себя свёрток голос. — Он меня за косу хватил!
— Я не хвател! — возмутился второй голос, но уже с пола. — Это она первая кинула в меня ложку!
— Она? — Милана приподняла бровь. — Или ты?
С пола поднялся младший сын — Фёдор. Семь лет. Карие глаза, взъерошенные волосы и выражение лица «мама, я не виноват, но расскажу всё так красиво, что ты засмеёшься».
За ним выползла старшая жертва — Оленка, младшая дочь Домны, которая давно стала частью их семьи.
— Он! — хором крикнули оба.
Пелагея вышла из бани — высокая, стройная, с тёмной косой до пояса, лицо крепкое, уверенное, прямое, как у матери, но в движениях — спокойное, степенное, почти княжеское.
— Матушка, — сказала она, перевязывая рукав своей холщовой рубахи, — если эти двое опять подерутся, я больше не буду их лечить мёдом. Пусть бегают липкие.
— Я не дралась! — огрызнулся Фёдор. — Это она…
Милана щёлкнула его по носу.
— Тихо. Вы оба.
Фёдор немедленно сел. Оленка сложила руки так, как будто собиралась молиться. Десять лет в доме Миланы научили их главному: если мать говорит «оба» — спасения нет никому.
— Пелагея, — усмехнулась Милана, — да ты у нас строгая.
— На кого ж я похожа, матушка? — ответила Пелагея, и в голосе её был такой же тёплый сарказм, как у Миланы когда-то. — У нас сегодня ещё трое малышей с кашлем. Я их напоила мятой, но если Фёдор не перестанет реветь, я дам ему отвар из чеснока. На вкус ужасен, зато молчит как мышь.
— Не смей! — завопил Фёдор, и Оленка прыснула со смеху.
Милана улыбнулась.
Эти дети.
Эта жизнь.
Эта деревня — переродившаяся на глазах.
Она огляделась вокруг.
Новая баня — большая, общая, с каменным подиумом.
Аптека — бывшая изба знахарок, теперь переделанная в настоящий лечебный дом: сушильня, столы, ступки, глиняные банки, чистые тряпки, кипячёная вода.
Толпа женщин — с чистыми волосами и мылом собственного варения в корзинах.
И вдалеке — мальчишки, гоняющие соломенный мяч.
В десять лет можно изменить деревню так, что даже путники ахают.
И всё это — дело рук Миланы.
И Добрыни.
Она услышала шаги.
Тяжёлые, уверенные, такие знакомые, что сердце отозвалось раньше мозга.
— Милана… — услышала она. — Я всё вижу. Опять они подрались?
— Дети дерутся, — сказала она спокойно. — Это нормально.
— Они не дети, они стихийное бедствие, — проворчал Добрыня, подходя ближе. — Старший где?
— На поле, помогает старосте, — ответила Пелагея. — И сказал передать, что вечером будет кушать в три раза больше. Он теперь богатырь.
Добрыня хмыкнул.
— Вырастил себе замену.
Милана повернулась к нему — и сердце всё равно лёгким движением ухнуло вниз, как в первый раз.
Добрыня за эти десять лет стал шире, спокойнее, сложнее. На висках чуть серебра, в глазах — глубина, которой раньше не было. Но стоило ей посмотреть на него чуть пристальнее — как он всё так же делал вид, что не смущён, а в руках начинал перебирать ремень или поправлять одежду.
— Ты с конём? — спросила она.
— С конём, — кивнул он. — И с подарком.
— С каким ещё подарком?
Он протянул ей деревянный ящик.
Аккуратный, гладкий, с выжженным узором трав и листьев.
Милана открыла крышку — и не смогла сдержать смешок и тихий вздох.
Внутри были —
чистые, идеально отструганные, блестящие медицинские инструменты, сделанные местным кузнецом по её собственным рисункам: маленькие щипцы, чистые ножи, тонкие крючки, даже нечто похожее на ранний скальпель.
— Я… я видел, что ты ими пользуешься, — сказал Добрыня, почесав затылок. — И решил… ну… должны быть хорошие. Ты же у нас… э-э… важная.
— Важная? — приподняла бровь она. — Добрыня. Это что, признание?
Он открыл рот…
Моргнул…
Краснеет…
Закрыл рот…
Подумал…
Снова открыл…
— Это… это… я… просто подумал… что… э-э…
Пелагея за спиной милостиво подсказала шёпотом:
— Папа, скажи, что любишь.
Добрыня подпрыгнул, будто его иглой ткнули.
— Пелагея! Ну что ты! Я же… я её… э-э… десять лет как люблю, разве это видно⁈
— Видно, — сказала Милана тихо.
Он замолчал.
Удивился.
А потом — впервые за много лет — обнял её не как воевода жену, не как мужчина женщину, а как человек человека: крепко, бережно, честно.
И Милана позволила себе прижаться.
Просто так.
Без страха.
Без сомнений.
Она прожила эту жизнь.
И она была прекрасной.
Выбежали дети — азартные, громкие, любимые.
Пелагея улыбалась, как взрослая хозяйка дома.
Домна кричала с крыльца, что суп остывает.
Знахарки тащили корзины трав.
Солнце тянулось к закату.
И Милана подумала:
«Если бы я знала, что смерть на вызове обернётся такой жизнью… я бы не поверила. Но сейчас… это чудо. И я в нём живу».
И Добрыня, притянув детей к себе, тихо
