Бог безвременья - Жаклин Холланд
Когда Лео опаздывал до этого, я представляла себе, как Кэтрин, уставшая и расстроенная из-за обиды, нанесенной ей Дэйвом, с опухшими глазами, с трудом пытается утром встать с постели, одеться самой и одеть Лео, сесть в машину, и все это с больной спиной. Болит ли у нее вообще спина? Действительно ли бывают мигрени? Была ли травма шеи? Радикулит? Все эти диагнозы были написаны на этикетках тех пузырьков с таблетками. Теперь я смотрю на стул Лео и думаю о том, как Кэтрин медленно приходит в сознание, замутненное снотворным; я думаю о химических формулах веществ, текущих по ее венам, от которых зависит, проснется ли она вообще. Когда-то мне претила мысль о том, что Дэйв будет в доме с Лео и Кэтрин, теперь меня ужасает мысль о том, что Лео и Кэтрин останутся наедине.
Из прихожей я звоню Лео домой. Я не знаю, что буду говорить. На телефонный звонок никто не отвечает, я расхаживаю взад-вперед, шнур телефона путается у меня в ногах. В коридоре хлопает входная дверь. Входит Рина, стряхивает снежинки с плеч своего пальто и снимает его. Нет ответа. Я вешаю трубку.
– Все хорошо? – спрашивает Рина, видя мое обеспокоенное выражение лица. Удерживая кофейную кружку, она прячет ключи в сумочку.
– Да, – отвечаю я, продолжая расхаживать по комнате с телефоном в руке. – Нет. Не знаю. Рина, если придется убежать ненадолго по делу, не могли бы вы немного посидеть с детьми, думаю, не больше получаса?
Она волнуется и по-девчачьи широко раскрывает глаза.
– Эм, хорошо. Только вот сегодня утром на экскурсию приезжает одна пара. Им назначено на 9:30. Я поэтому пришла так рано.
Я смотрю на часы. Сейчас начало девятого.
– Может быть, мы позвоним им и отложим встречу?
– Ну, они едут из Нью-Рошели, полагаю, они уже выехали.
Я разочарованно вздыхаю.
– Что это за дело? – спрашивает Рина.
Что за дело? Не знаю. Лео нет, но его часто не бывает. Его мать не та, кем я ее считала, ее нельзя назвать хорошей матерью. И я хочу куда-то бежать и что-то с этим делать?
– Не важно, – наконец, говорю я. – Уверена, что все в порядке. Я веду себя глупо.
Падает снег. Полдень, но свет такой тусклый, что мир снаружи становится похож на негатив фотографии: призрачные серые, черные и белые цвета мягко перетекают друг в друга. Мы разводим огонь в камине библиотеки. Бревна потрескивают и пощелкивают, в комнате становится тепло, а дети смотрят в окна, как снег скапливается на голых ветвях деревьев. Птицы – большие черные вороны – усаживаются на верхушки сосен, те раскачиваются под тяжестью птиц, и каскады снега скатываются вниз на землю, словно миниатюрные лавины. Встревоженные птицы улетают.
Пара, которая должна была приехать на экскурсию, с трудом проехала полпути от Нью-Рошели и остановилась на заправочной станции. Оттуда они позвонили и назначили другое время. Лео тоже так и не объявился. Рина нервно смотрит, как снега становится все больше. Она спрашивает, не позвонить ли родителям и не попросить ли их забрать детей пораньше, на случай, если позже по дорогам будет не проехать.
Я не беспокоюсь о снеге, по крайней мере в отношении детей. Меня очень беспокоит снег в отношении меня. Что мне теперь делать, когда я из-за собственной глупости больше не могу питаться у Эмерсонов? Даже если бы из-за моей непростительной оплошности и не умерла их корова, из-за снега, который лежит теперь везде, как слой свежей краски, к сараю невозможно пройти, не оставив следов.
Пока дети обедают, я снова звоню домой Лео, чтобы больше не думать хотя бы об этом.
– Алло?
Я удивлена, услышав ответ.
– Кэтрин, это Колетт. Я хотела спросить, как там Лео, потому что его сегодня не было в школе. Он плохо себя чувствует?
– Нет. Он чувствует себя хорошо.
Наступает долгая пауза, которая кажется довольно оскорбительной, видимо, она ничего больше не собирается говорить, считая вопрос закрытым, но, наконец, она продолжает:
– Сегодня выпало так много снега, и в утренних новостях говорили, что дороги сильно замело, поэтому я решила никуда не выезжать.
Она откашливается и спрашивает:
– Это такая политика, согласно которой мы должны предупреждать об отсутствии Лео?
Политика? Как будто она разговаривает с отделом кадров или каким-то федеральным бюро.
– Нет-нет никакой официальной политики. Я просто… хотела по-дружески спросить, как у вас дела. Я… ну, я знаю, что вы через многое прошли в последнее время, и, поскольку Валерии с вами больше нет, хотела узнать… ну, не знаю, поинтересоваться, не нужна ли вам какая-то помощь.
– Как мило с вашей стороны. – Однако, судя по ее голосу, она не находит это милым. – Знаете, – говорит она и колеблется. – Я могу ошибаться, но у вас, кажется, сложилось впечатление, что я не в состоянии позаботиться о собственном ребенке.
– Кэтрин, – говорю я взволнованно. – Нет. Ни в…
– Я очень благодарна вам за то, что вы помогли присмотреть за моим ребенком, – говорит она медленно и очень четко, как будто выполняя упражнение по ораторскому искусству. – Но я также хочу прояснить тот факт, что мать Лео – это я. И я способна принимать решения по вопросам, которые касаются его, и мне не нравится, когда в правильности моих решений сомневаются или оспаривают их.
– Кэтрин…
Я думаю, что сказать ей в ответ. Не понимаю, в чем дело. Она действительно так считает? Она и в самом деле обиделась? Или это какой-то ход, стратегия спровоцировать конфликт ради какой-то неизвестной мне цели? Или она просто «покончила со мной», как говорил Дэйв, и теперь хочет, чтобы я не вмешивалась в ее дела? Я понимаю, что совершенно неважно, так это или иначе.
– Мне очень жаль, если вам кажется, что я перешла какие-то границы. У меня и в мыслях не было судить о том, как вы воспитываете ребенка. Я… я хотела только помочь.
– Отлично, – говорит она, как будто я секретарша, подтверждающая запись к парикмахеру. Наступает пауза, затем она прощается: – Всего хорошего. – И вешает трубку.
Остаток дня я не могу оправиться от потрясения и отделаться от мучительных мыслей. Трудно сосредоточиться на чем-либо, но после сна я иду с детьми
