Последний вольный - Виктор Волох

Ему было лет пятнадцать. Худой, жилистый, натянутый как струна. Черные вихры слиплись на лбу. Но главное — взгляд. Колючий взгляд исподлобья, направленный на веселящуюся компанию. В этих глазах не было страха жертвы. В них была зависть, смешанная с презрением и жгучим, кислотным желанием: «Чтоб вы все сдохли. Или чтоб вы все ползали у меня в ногах».

Он был знаком. Слишком знаком.

Я смотрел на самого себя. На того мальчика, которым я был за пять минут до того, как продал душу. Я чувствовал, как мокрая от пота футболка прилипла к спине, словно вторая, омертвевшая кожа. Я чувствовал фантомную тяжесть перочинного ножа в его правом кармане — ладонь была влажной и скользкой, дешевый пластик рукояти елозил в пальцах, но он сжимал его с отчаянием утопающего.

Это был не просто подросток. Это была открытая, гноящаяся на жаре рана, пульсирующая на грани отчаяния. Рана, жаждущая, чтобы кто-то насыпал в неё соли, лишь бы заглушить эту тягучую, ноющую боль безысходности, или предложил лекарство — любое лекарство, любой ценой, лишь бы вырваться из этого плавящегося асфальтового ада.

Глядя на него, на себя-в-прошлом, я замер, пригвожденный к месту. Желудок скрутило в тугой узел, и я почувствовал привкус горячей пыли и желчи на языке. Это был не просто образ. Это был я.

Я смотрел на себя. Пятнадцатилетнего. Детдомовского волчонка, который еще не знал, что такое настоящая тьма, но уже был готов продать душу за глоток прохладной силы. Он был голоден, зол и до смерти напуган собственной ничтожностью.

Воспоминание накрыло меня с головой, плотное, как смог лесных пожаров. Я почувствовал ту же духоту, то же кислородное голодание, ту же безысходность, что и он. Я помнил этот день. Помнил, как горячий воздух обжигал легкие. День, когда закончилось мое детство. День, когда я добровольно шагнул в пекло.

Размеренные, тяжелые шаги по мягкому, податливому асфальту заставили моего двойника поднять глаза. Его взгляд был настороженным, из-под слипшихся волос, готовым к бегству или к бессмысленной драке.

К нему приближался мужчина. На фоне раскаленных панелек, ржавых гаражей и потных тел он выглядел пугающе инородным телом.

В это адское пекло, когда даже асфальт тек ручьями, он был одет в длинное, идеально скроенное кашемировое пальто и строгий костюм. Дорогие кожаные перчатки, золотой перстень на пальце, поблескивающий в мареве. Трость с набалдашником из черного дерева стучала по покрытию сухо и четко. Он не потел. На его лбу не было ни испарины, ни тени дискомфорта. Он словно носил свою собственную погоду с собой.

Лицо его было обычным, незапоминающимся. Таким, на кого твои глаза скользят, не задерживаясь. Если бы не этот шлейф дорогого табака, который странным образом не смешивался с вонью помойки, а перекрывал её, я бы принял его за сумасшедшего профессора. Но глаза… Глаза были совсем не обычными. В них не было жары. В них был абсолютный ноль, бездонная тьма, и они буравили насквозь. Не смотрели на мальчика, а смотрели внутрь него. В ту самую воспаленную, гноящуюся рану. И я знал: он видел всё. Каждый страх, каждую надежду, каждую потаенную, грязную мечту.

— Здравствуй, Максим, — произнес он. Голос его был глубоким, бархатным баритоном, который вибрировал в грудной клетке, минуя уши, заложенные от перепада давления и жары. В этом звуке не было угрозы, только спокойная, абсолютная уверенность охотника, который знает, что клетка захлопнулась.

— Тебе чего, дядя? — огрызнулся младший я. Пальцы в кармане скользнули по мокрой от пота рукояти дешевого перочинного ножа. Лезвие было тупым, но сама сталь грела, давала иллюзию защиты. Я чувствовал, как по спине, прилипшей к футболке, течет противная, липкая струйка страха, смешанного с агрессией.

— Чего ты хочешь? — вопрос прозвучал мягко, но он ударил меня под дых сильнее, чем кулак гопника. Воздуха в легких и так не хватало в этом мареве, а теперь его выбило окончательно.

— Я хочу свалить отсюда, — выплюнул подросток, и в его голосе прорвалась истерика, которую он так старательно прятал за маской крутизны. — Из этой дыры, из школы, которую я ненавижу, от этих ублюдков.

Младший я дернул подбородком в сторону ржущей компании за гаражами. В этом жесте было столько детской обиды и бессильной злобы, что мне, взрослому, захотелось отвернуться. Меня тошнило от самого себя. От этой жалкой, скулящей потребности быть кем-то.

— И это всё? — Мужчина чуть скривил губы, словно попробовал теплое, прокисшее вино. — Мелковато для такого потенциала.

— Это для начала.

— А потом? — Он сделал шаг ближе, вторгаясь в личное пространство. От него не пахло потом, как от всех вокруг. От него пахло прохладой, дорогим табаком и озоном. — Что, если бы ты мог получить всё? Не просто билет на поезд из душного Бирюлево. А Всё. Чего ты действительно хочешь, мальчик? Загляни в свою тьму.

В этом плотном кашемировом пальто и перчатках в тридцатиградусную жару он должен был свариться заживо, истечь потом и задохнуться. Но его кожа была сухой и бледной, ни единой бисеринки влаги на лбу. Он стоял посреди пекла, как айсберг.

Мой младший двойник удивленно поднял глаза, щурясь от яркого, режущего солнца. Он привык, что взрослые читают нотации, орут или игнорируют. Но этот… этот слушал. Он смотрел на меня так, словно я был единственным источником прохлады в этом аду.

— Ладно, — сказал мальчик, и его лицо изменилось. Черты заострились, в глазах вспыхнул злой, голодный огонек. — Чего я хочу? Я хочу быть таким сильным, чтобы мне не приходилось оглядываться. Чтобы я мог смотреть на этих идиотов сверху вниз, как на муравьев в пыли. Чтобы никто… слышишь? Никто и никогда больше не смел меня тронуть. Я хочу, чтобы они боялись даже дышать в мою сторону. Ты можешь мне это дать?

Я смотрел на себя и видел момент падения. Я не просил любви, не просил денег, не просил счастья. Я просил кнут. Я хотел стать палачом, чтобы перестать быть жертвой.

Мужчина посмотрел на него долгим, оценивающим взглядом, как ювелир на неограненный алмаз с трещиной. А затем улыбнулся. Широко, страшно. Его глаза оставались холодными, как прорубь, в которой топили котят, — жуткий контраст с раскаленным воздухом вокруг.

— Да. Могу. Я дам тебе силу, от которой небеса содрогнутся. Но цена будет высокой, Максим. Ты заплатишь всем, что у тебя есть. И тем, чего у тебя нет.

Подросток уставился на него, завороженный этой уверенностью, как мотылек