Грим - Анастасия Худякова
Теодора снова сделала паузу, на этот раз более длинную. Ее голос был чужим. Она не смотрела в сторону Романа. Ему казалось, она вообще ничего не видит сейчас. Теодора переживает все снова, сидя здесь, и он беспокоился, что будет, когда она дойдет до сути.
– Мне хотелось преподать ему урок, раз кроме меня никто этого не делал. Показать: то, что он делает, – плохо. Энок… вбежал в церковь на всех парах и, не увидев меня, стал громко звать. Я затаилась наверху, в тени, и не видела его, только слышала. Он все звал и хныкал. И я уже собиралась вылезти, когда послышались какие-то странные звуки. Поняла, что в церкви кроме нас был кто-то еще. А потом… крик. Этот ужасный, чудовищный, полный неистребимого, дикого страха крик – крик маленького мальчика, который лицом к лицу встретил свою смерть. Церковь никогда не запирали, и ночью туда забрел волк. Должно быть, он уснул где-то под скамьей. Для меня до сих пор остается загадкой, как волк не учуял меня. Но я вошла тихо, а Энок… Меня словно парализовало тогда. Сердце билось как бешеное, в какой-то момент я была уверена, что оно сейчас остановится, вот-вот… Крик прекратился очень резко, и вот тогда я поняла, что до этого страшно мне не было. Это был даже не страх. Я психолог, но даже теперь не уверена, как именно можно назвать то состояние, когда вместо крика слышишь хруст и чавканье и вдруг осознаешь, что…
– Теодора, не надо, – тихо сказал Роман. У него самого тошнота подкатила к горлу. – Не нужно продолжать.
– Почему он не напал на меня? Я не знаю… Должно быть, его отвлек вой. В ту минуту громко завыли другие волки, где-то совсем недалеко. Тот, что напал на Энока, сбежал. А я не могла заставить себя пошевелиться. Как будто меня сковала сильнейшая судорога. Так бывает во сне, когда к тебе приближается смертельная опасность, а ты только и можешь, что раскрывать рот в немом крике, руки и ноги не двигаются совсем. Какие-то несколько минут я была уверена, что умираю, потому что действительно не могла пошевелиться, а в груди было очень больно. Кто-то из соседских мальчишек рассказывал страшилки, что когда человек умирает, его смерть садится ему на грудь и ждет, пока он не перестанет дышать. Когда… это немного прошло, я посмотрела на свои руки и поняла, что все время сжимала в ладони те самые часы. Я отбросила их, и грохот металла о дерево снова напугал меня до полусмерти. Не знаю, сколько я так просидела. Внизу все было… красным. А то, что осталось от Энока…
Роман разрывался между желанием немедленно вытащить Теодору из этой кабинки и необходимостью оставаться на месте. Он чувствовал, что должен дослушать до самого конца.
– После этого церковь навсегда закрыли, решив, что она опорочена дьяволом. Но ее почему-то не снесли. Она и сейчас стоит там же. Я искала утешения у родителей. Надеялась, что они поймут, ведь приближены к Богу и должны знать, что это волк убил его, а не… Но они не поняли.
– Они винили тебя?
Роман не видел ее молчаливого кивка.
– Господь покарал меня за алчность и эгоизм, так они говорили. Я все еще была ребенком. И любила свою семью. А потому я верила в то, во что верили и они… – Ее голос дрогнул.
– И с тех пор ты считала себя виноватой.
– Я выросла с этим знанием, с этим клеймом. Знаешь, недавно один человек сказал мне такую вещь: дети становятся теми, кем их считают. С тех пор я не могла заставить себя войти в церковь. Дочка пастора, которая отказывается посещать Храм Господень. Представляешь, какие ходили слухи?
– Но ты же понимаешь все это теперь?
– Да. Понимаю. Мне понадобился не один год. Но переделать себя совсем не просто.
– Прости меня за то, что я сейчас скажу, но твои родители были ужасными людьми. Я говорю это не просто для того, чтобы как-то поддержать тебя. Я искренне презираю людей, которые избирают слепую жертвенность и самоотречение своей идеологией и упрямо навязывают ее другим. А к Богу это не имеет никакого отношения. Это не благо, а самая настоящая глупость. Это не гордость, а позор – морально убивать собственного ребенка для сомнительного блага других. И оправдания этому нет, ни в этих стенах, ни в каких-либо еще.
Теодора долго молчала. Потом пошевелилась, юбка издала слабый шелест.
– Ты сказала тогда, что могла бы рассказать все это лишь мне. Но почему?
Он уперся взглядом в неудобную деревянную скамью и водил ногтем по линиям древесных жил, навеки застывших в таком виде.
– Я думала, ты понимаешь. – Она понемногу возвращалась в настоящее, голос становился прежним, привычным.
– Не уверен…
– Ты единственный никогда не видел во мне ни жертву, ни должницу, ни исключительное зло. И то, что ты сказал сейчас, о жертвенности… Наверно, это то, что я стремилась услышать всю жизнь, но вокруг меня не было ни одного человека, который думал бы так, а значит, подтвердил бы мою невиновность.
– О, Тео…
– Когда мы только познакомились, мне было тяжело находиться рядом с тобой именно по этой причине. Ты всегда высказывался так резко, но четко понимал, во что веришь. И ты никогда не признавал ни лжи, ни самоотречения, ни преклонения несуществующим божествам. Все это пугало меня, потому что понимала: вот он, тот человек, который не заклеймит меня чудовищем. Но, вероятно, я так привыкла к позорному ярлыку, что расстаться с ним мне было слишком страшно. Возможно, я не вполне понимала, кем буду, если… Это звучит странно, да?
– Нисколько. Пожалуйста, продолжай.
– Я по-прежнему верю в Бога. И я хочу снова безбоязненно посещать церковь. Кстати, сегодня я делаю это во второй раз за двадцать с лишним лет. Но теперь знаю: все, что мне навязывали раньше, не имело к Богу ровно никакого отношения. Не Бог наказывал меня за то, что я была ребенком не того пола, а отец. И все те разы, когда я выбирала блажь других, отрекаясь от собственного благополучия, даже гораздо позже, будучи взрослой, не имели отношения к служению Богу.
