Грим - Анастасия Худякова
В том, что отец был жив, она не сомневалась. Теодора регулярно наводила о нем справки и следила за тем, в каких условиях его содержат. Как выдающегося проповедника и пастыря, его поместили в самую современную комнату, определили к нему лучшую сиделку из всех, что имелись в «Этне»[11]. Теодора не видела его с того самого дня, как уехала и больше никогда не возвращалась. Она жалела только об одном – что у нее не хватило духу сделать это раньше.
Теодора сидела и смотрела, как раскуривается ладан, и ее мысли тянулись по всему залу подобно его дымчатым лентам, то завиваясь, то исчезая совсем. Наблюдала, как витражи окрашивают свет и кружащуюся пыль в золото и бирюзу и как этот свет рисует несуществующие узоры на темном полу и стульях, безнадежно тянется к босым ступням прячущейся в алькове за алтарем святой Марии в призрачной надежде коснуться их, но у него ничего не выходит, и белые ступни словно тонут в темной заводи. В этот час орган наверху прятался в полутени, и лишь кончики труб отбрасывали вниз медные блики, похожие на потускневшие от времени монеты. В такой тишине казалось, что можно услышать собственные мысли. Но Теодора распознала бы их и в шумной толпе, и стоя посреди жестокой бури, сносящей все без пощады. Она столько лет не входила в церковь, что обзавелась какими-то нелепыми предрассудками, не имеющими ничего общего с логикой и разумом и не позволяющими переступать порог святыни. Но вот она здесь, сидит и снова смотрит на алтарь, не обратившись в пепел и не пав жертвой божественной кары. Просто сидит, смотрит, как тянутся к старинному органу белые руки Святой Марии, и гадает, чьи глаза выглядят более пустыми.
Теодора Холл воспитывалась в строгой религиозной семье истинных христиан. В то время, как ее сверстницы начинали ходить на свидания и тайком красть мамину косметику, она заучивала псалмы и песни для служений, помогала матери содержать небольшое, но богатое хозяйство и четко знала допустимую длину своей одежды, которая мало походила на то, во что ей хотелось наряжаться в этом возрасте, но кто ее когда-нибудь спрашивал об этом? Когда родился брат, стало чуточку легче лишь потому, что внимание родителей рассеялось и теперь его должно было хватать на воспитание не одного, а двоих образцовых христиан. Отец и мать всю жизнь прожили в одном и том же поселке. Он стал молодым священником, она – его женой, он – пастырем, она – матерью. Нужно сказать, что отца Теодоры очень уважали. Вероятно, потому, что сначала боялись его отца, а позже и его самого. Дед Теодоры был большим и статным человеком, который с возрастом только креп и демонстрировал все большую силу и несгибаемый нрав. Он придерживался четких моральных принципов, которых до него свято придерживался его отец, а потом и сын. Эти принципы Асвёр Холл заложил в фундамент своего собственного дома и семьи, которая обязалась следовать соответствующим законам и жить согласно им так, будто они были прописаны в каждом камне, под кожей.
Асвёр Холл всегда мечтал о сыне. Он был убежден, что долг каждого богопослушного христианина – воспитать достойного сына, обучив его и привив любовь к Господу, которую он пронесет через года. Вскоре у него родилась дочь.
Каким было первое чувство, которое Асвёр Холл испытал, узнав о том, что стал отцом дочери? Страх. Он считал, что воспитание девочки – сплошные хлопоты и опасности, для него в этом было что-то злое, как будто девочка, в отличие от мальчика, была уязвима для скверны и темных сил. Как будто в ней от рождения была заложена большая вероятность падения и греха, и однажды она несомненно должна была ему поддаться, подобно Еве. Он так боялся не справиться, так боялся, что дочь не оправдает его честное имя и святые идеалы, что с первых дней ее осознанной жизни относился к ней как к бомбе замедленного действия. Стоит ли говорить, что Теодора воспитывалась не просто в строгости, но в суровости, граничащей с жестокостью так тесно, что порой маленький ребенок просто не мог увидеть никакой разницы. Со временем хрупкая черта и вовсе стерлась.
Теодора словно почувствовала тяжесть в лодыжках. Она поняла, что неотрывно смотрела на белые ноги Святой Марии, но чувствовала свои собственные, совсем как когда-то, будто настоящее мгновение и то, когда ее мучил отец, разделяло несколько дней, а не много лет. Она подняла глаза выше и увидела лицо девочки, кусающей губы, чтобы не закричать снова, потому что уже усвоила – нытье и призывы к жалости делают отца только злее. Теодора до сих пор гадала, придумывал ли он для нее наказания сам или когда-то все то же проделывали с ним. Сам ли он решил поставить ее у забора их старой церкви в один из самых душных дней и обложить ее босые ступни неподъемными камнями, которые очень скоро раскалились на не знающем пощады солнце. Она стояла там, тихо плача, кусая губы и думая о том, что если солнце такое жестокое, то Бог должен быть сострадающим. Почему же он смотрит и ничего не делает? Да потому что она была плохой дочерью, вот почему. И от этих мыслей слезы лились еще сильнее.
О, она искренне любила родителей. Любила жестокого отца и безвольную мать, которая никогда не смела вмешиваться в воспитательный процесс. По какой-то непонятной причине в этом хрупком ребенке, знавшем о мире лишь то, что он поделен на праведников и грешников, на белое и черное, на рай и ад, что нужно непременно выбрать праведную сторону и следовать ее заветам, иначе последует наказание, было сосредоточено столько любви, что она стала ее кандалами. Только гораздо позже, когда Теодора из маленькой хорошей девочки превратилась в женщину с лишенным порядка внутренним миром, она поняла, что эта любовь душила ее и не позволяла высвободить ноги из груды острых раскаленных камней. Именно она заставляла ее молчать и защищать родителей тогда, когда кто-то имел смелость или глупость пожурить отца
