Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский
Глубокое различие и даже совершенная противоположность между идеалами и последователями христианства, с одной стороны, и идеалами и последователями нигилизма (так для краткости буду называть новое учение) – с другой, заключается между прочим в том, что практика никогда не достигала, если позволено так выразиться, теории христианства; в новом же учении, напротив того, практики превзошли самых последовательных теоретиков и в правильности его понимания, и в логической строгости выводов из него. Собственно, они одни и заслуживают название нигилистов, потому что они одни остались вполне верными новому нравственному кодексу, правильно вывели из него все его действительные, а не мнимые последствия и осуществили их, в степени весьма близкой к совершенству, в жизни. Можно ли после этого назвать этих столпов нигилизма загрязнителями и опошлителями своего учения? Теоретики же его оказались слабыми, непоследовательными, не понимающими сущности дела. Поэтому они и свернули с настоящего пути нигилизма куда-то в сторону, прицепили к своим метафизическим основам совершенно не идущий к ним и чуждый хвост, в котором, скажу не обинуясь, все-таки, по счастливой непоследовательности человеческой природы, стали видеть сущность и главное содержание своей новой, собственно уже псевдонигилистической веры. На многое, и чересчур многое, хватило у них духу, но все же не хватило на строгое и последовательное проведение ими же признанных начал. Этого хватило только у Юханцовых с собратией, которых можно называть чем угодно, только никак уже не загрязнителями, не опошлителями начал, ими исповедуемых.
Для доказательства стоит только несколько вникнуть в Символ новой веры, как он изложен самим г. К. Толстым.
«Существование Верховного Разума, построившего вселенную и пекущегося о ней, нет возможности допустить. Это член первый. Вне материи и сил ей присущих вселенная ничего в себе не содержит. Это второй член. Человек есть машина, с разрушением которой исчезает всякая ее способность в какой бы то ни было работе. Это третий член». И в этих трех членах и заключаются все, так сказать, метафизические основы учения. Все дальнейшее уже будет этическими и политическими следствиями, из коих правильно выведено только первое: „цель жизни есть счастье“, что и примем за четвертый член Символа. Но уже определение счастья совершенно не согласно с только что приведенными началами. Счастье должно будто бы состоять в свободном упражнении всех способностей и в возможно полном удовлетворении всех потребностей. Последнее, конечно, так, потому что удовлетворения потребностей несомненно приносят удовольствия, совокупность которых и составляет счастье. Но упражнение всех способностей! С какой стати? Не всех, а, очевидно, только тех, упражнение коих приносит удовольствие! Нужны ли доказательства? Возьмем очень известный пример: знаменитый музыкант России, конечно, обладал композиторскими способностями, но, как известно, в течение значительной части своей жизни совершенно перестал упражнять их. Значит, удовольствия это упражнение ему не доставляло. Очевидно, что с точки зрения, на которую мы стали, счастьем может быть названо лишь то, что или прямо доставляет удовольствие, или, по расчету каждого, может доставить ему средства для удовольствий в будущем, в течение того времени, конечно, в которое машина его, по вероятному расчету, может действовать, то есть сознавать и ощущать, – вот и все.
Еще неосновательнее и непоследовательнее с точки зрения доставления счастья дальнейшее разделение способностей и потребностей на естественные и искусственные, и неизвестно откуда взятая необходимость уничтожения потребностей, названных искусственными. Справедливо ли это разделение и эта необходимость подавления некоторых потребностей с какой-либо объективной точки зрения, – до этого, – скажет последовательный адепт нигилистического учения, – верующему лишь в вышеизложенный трех- или, пожалуй, четырехчленный Символ нет никакого дела и нет ни малейшего основания признавать это деление и соглашаться на подавление потребностей, отнесенных к разряду искусственных. Для меня важно только то: приятно ли мне будет это подавление или болезненно, и если даже и не болезненно и не неприятно, то не лишит ли меня это подавление некоторой доли удовольствий, которые я мог бы испытывать при удовлетворении этих не нравящихся кому-то потребностей, если бы они во мне сохранились? А при таком положении дела, во имя чего же я соглашусь на их подавление, то есть на пожертвование долей моего счастья, вопреки четвертому члену Символа? Без крайней непоследовательности, без ничем не мотивированного отступления от моего четырехчленного Символа я решительно не могу признать ни за собой, ни за кем-либо другим права на такую ампутацию или кастрацию. Я человек с чрезвычайно тонкой способностью ощущать разного рода материальные наслаждения. Я люблю приятные щекотания нервных сосочков моего языка разными изящными яствами и питиями, различаю их и наслаждаюсь ими с тонкостью Лукулла или Апиция. Фламинговы или соловьиные языки, приправленные гастрономическими соусами, или страсбургские пироги доставляют мне неизъяснимое наслаждение и потому составляют значительную долю моего счастья. С какой же стати я подчинюсь решению каких-то непоследовательных нигилистов-теоретиков, не умеющих сколько-нибудь логически связать предыдущее с последующим, посылок с заключением, и вздумавших поместить такие гастрономические потребности в разряд искусственных?»
«Но, может быть, теоретики сделают мне в этом случае уступку, допустив, что гастрономические потребности естественны, – благо ведь и животные, доставляющие норму для деления, имеют их в некоторой, хотя бы очень слабой степени. Вот и моя собака, когда не голодна, не ест куска черного хлеба, а с наслаждением проглатывает, если я обмочу его в жирный соус. Благодаря собаке и вообще зоологическим наблюдениям нигилистов-теоретиков я могу
