Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

Фима выставил на ковер мычащего инструктора, придерживая, чтобы тот не завалился, и передал тело сержанту. Тот, не церемонясь, потащил его на выход.

Все это секретаря по идеологии не интересовало, он углубился в чтение бумаг, которые ему передал Фима.

Фима продолжал стоять. Хозяин кабинета наконец отложил бумаги.

– Что же вы, батенька, Ефим Абрамович, такой резкий? Партия знает, что у товарища Свинаренко мать зовут Раисой Михайловной, она же по рождению Рахиль Менделевна. Но товарищ Свинаренко борется с этим недостатком…

– И как, успешно? – поинтересовался Фима.

– Пока еще не очень, – честно признался секретарь по идеологии.

– Ну слава богу, значит, мама еще жива, – с облегчением заметил Фима.

– Речь же не о нем, – перевел стрелки секретарь. – Нас волнует ваша проблема…

– Нет у меня никаких проблем, – отрезал Фима.

– Как же нету? – удивился секретарь. – Вот вы пишете, что, несмотря на эмиграцию, желаете остаться в рядах КПСС, ссылаясь на прецедент – собственный вынужденный отъезд в Париж в одна тысяча девятьсот девятом году. При этом никто вас из РСДРП не исключал! Но, дорогой мой, за шестьдесят лет все кардинально изменилось. Тогда территория царской России была для нас, коммунистов, враждебной, а на Западе мы чувствовали себя свободно…

– А что изменилось? – поинтересовался Фима.

– Как что?! Территория СССР – это оплот свободы, а вы теперь отправляетесь на постоянное место жительства к врагам!

– Мои политические взгляды от этого не меняются, – начал вскипать Фима. Но секретарь, упоенный логическими заключениями, на свою беду, этого не заметил…

– Но ведь и устав партии изменился в соответствии с мировым катаклизмом, который вызвала Великая Октябрьская революция. Почему мы должны вас исключить? Потому что вы человек немолодой, закалка уже не та… Вас же могут завербовать! – мечтательно закончил он.

Впервые на скучном лице идеолога после этих слов появился какой-то интерес.

– Меня! Завербовать! Закалка не та! – и Фима скрутил воротник рубашки секретаря вместе с громадным галстучным узлом так, что оппоненту нечем стало дышать.

– Ты, политрук сраный, – четко выговаривал Фима. – Ты знаешь, кто мне первый раз вручал партийный билет?

– Кто? – прохрипел секретарь.

– Товарищ Ленин, Владимир Ильич, в том самом одна тысяча девятьсот девятом году. А кто второй раз?

– А-хрр? – вопросительно хрипнул секретарь.

– Генерал Доватор под Москвой в сорок первом. А третий?

Глаза у секретаря закатились, руками он шарил по столу так, будто играл на рояле.

– Председатель Комитета государственной безопасности генерал армии Серов Иван Александрович.

Голова у секретаря поникла, и Фима бросил его обратно в кресло. Потом сел за длинный стол для совещаний, достал из кармана брюк сложенную в восемь раз газету «Правда» и начал ее читать. Очками Фима не пользовался.

Секретарь, постепенно приходя в себя, выпустил из сифона стакан газированной воды, вылил его на голову, а остаток допил.

– А Серов тут при чем? – вдруг спросил он.

– Потому что я таких, как ты, оппортунистов в ЧК по стенке размазывал, – ответил Фима, не отрываясь от газеты.

Секретарь потрогал горло.

– Следов не будет, – сообщил Фима, продолжая читать. – И справка у меня имеется. Из психдиспансера.

– И все же устав есть устав, – печально сказал идеолог. – Все, что я могу для вас сделать, – это написать докладную в Ревизионную комиссию ЦК. Слово коммуниста.

Фима встал. Секретарь с ужасом на него смотрел, будто готовясь к неизбежному расстрелу. Фима спокойно сложил газету.

– Обманешь – распну на вашей Доске почета, – и, выходя, так хлопнул дубовой дверью, что сифон непроизвольно заработал, поливая все вокруг газировкой.

Секретарь заплакал, держась за горло и размазывая слезы кулаком по мокрому лицу.

Эпизод 36

Ноябрь 1971 года

Москва. Комплекс зданий центрального комитета КПСС

Фима медленно поднимался по бульвару от площади Ногина к Старой площади. Последние желтые листья опускались перед ним на побеленный снегом асфальт. Впереди торчал памятник героям Плевны, а с левой стороны, вдоль бесконечного серого здания ЦК, неслись сверху вниз редкие стайки преимущественно черных «Волг».

По Старой площади мела первая поземка.

Прапорщик у шлагбаума уже дежурил в шинели с меховым воротником и офицерской шапке-ушанке. Он внимательно изучил Фимин партбилет, сверяя фамилию со списком, потом перевел взгляд на стоящего перед ним старика в велюровой шляпе и старомодном габардиновом плаще, из-под которого выглядывали начищенные сапоги. Рассмотрев Фиму, он протянул ему партбилет, откозырял и напутственно промолвил: «Вам в восьмой подъезд».

За дверью подъезда все повторилось точно так же, как и на улице, только прапорщик был без шинели, но тоже в ушанке. Фима на всякий случай расстегнул плащ. Снизу на нем были галифе, но сверху – двубортный пиджак с орденской колодкой

Кабинет, куда пригласила Фиму пожилая секретарша, похожая на учительницу из кино, был скромный, маленький, можно даже сказать, аскетический. Над креслом чиновника – портрет Брежнева, еще с редкими наградами. На противоположной стене – заключенная в рамку цветная репродукция знаменитой картины «Ходоки у Ленина».

Сам чиновник под стать кабинету был изможденно-худой и чем-то очень напоминал второго человека в партии Михаила Андреевича Суслова.

– Садитесь, Ефим Абрамович, – неожиданно бархатным баритоном произнес начальник кабинета, указав на стоящий рядом с приставным столиком стул. Он и сам переместился, сев напротив Фимы и положив на полированную поверхность твердую тяжелую красную папку с золотым тиснением «ЦК КПСС» и ниже мелко: «На доклад».

– Не скрою, ваш вопрос, Ефим Абрамович, разбирался на секретариате ЦК и вызвал горячее обсуждение. Никто не сомневается, что вы верный ленинец, тем более учитывая вашу биографию…

– И чекист, – многозначительно добавил Фима.

– И чекист, – эхом повторил чиновник, тут же добавив: – Но это не по нашему ведомству.

Аскет углубился в Фимины бумаги.

– Кстати, как у вас дела с близкими родственниками?

– Указано в анкете. Родители эмигрировали из царской России в 1905 году в Аргентину. С четырнадцатого года связи с ними не имею. Скорее всего, в живых их уже нет.

– Смущает ваша дружба с секретным ученым Левинсоном. Вы, установив за ним слежку, обманывали органы…

– Это была операция, утвержденная Центром. За Левинсоном нужен был глаз да глаз. Зато сохранили его для советской науки. Иначе он бы делал свои изобретения где-нибудь в Америке.

Большой партийный чиновник по кадрам вновь погрузился в Фимину биографию. От нечего делать Фима заглянул на стол начальника. На нем он увидел папку «Личное дело» с фотографией мордатого мужика.

– А это что за мандавошка? – ткнул он в ее сторону пальцем.

– Это не мандавошка, а лучший лектор Центрального комитета по вопросам советского гуманизма, – не отрываясь от Фиминых бумаг, сказал аскет.

Тут Фима вспомнил, что это рожа его сотрудника сержанта Дыни.

– Не мне вас учить, – откинувшись на стул, сказал сотрудник ЦК, – что устав партии – документ, который каждый коммунист обязан выполнять беспрекословно. Никаких исключений товарищ Ленин нам бы не позволил, вы же это знаете лично. А вносить изменения в устав никто не имеет права.

– Кроме съезда партии, – подсказал Фима.

– Кроме съезда партии! – эхом отозвался хозяин кабинета. – Но ХХV cъезд прошел в этом году, и вряд ли вы согласитесь ждать как минимум четыре года.

– А что, срок уже установлен? – заинтересовался Фима.

– Это ориентировочная цифра, и меняться она может только в сторону увеличения. А годы у вас…

– Не проблема. Подожду. Бог терпел и нам велел.

Чиновник с трудом сдержался, чтобы не шарахнуть по Фиминой башке красной папкой. Но быстро овладел собой.

– Не надо ждать. Мы связались с Компартией Израиля и получили ответ. – Он многозначительно постучал по папке. – Товарищи из братской партии приняли наше предложение. Не теряя партийного стажа, вы становитесь членом Компартии Израиля…

– А что, она уже тогда существовала?

На секунду замешкавшийся аппаратчик быстро