"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков
На днях в газетах были разоблачительные статьи об историческом образовании с именами «врагов народа» в этой области. Ими оказались: Зайдель, Моносов, Яковин, Фридлянд, Райский, Рывлин, Дубыня, Ванаг, Лурье, Пионтковский. Походя выбранили и Стеклова и Платонова. Еще статья о «троцкистской контрабанде» в Академическом словаре. Там нашли много цитат из Радека, Бухарина, Каменева и Зиновьева. Приводится любопытная цитата: «Незабвенен Аракчеев был, по мнению стрекозы, и в том, что подготовлял народ к восприятию коммунизма». Салтыков-Щедрин, «Письма к тетушке»! Ничего не скажешь, действительно, со смаком подобранная цитатка!
19 мая
Утром и днем работаю дома. Вечером захожу на «Горе от ума». <...>
Партгруппа ССП подтвердила решение бюро об исключении из партии Б.Ясенского и постановила обратиться к партийной организации МХТа с предложением исключить из партии Афиногенова. Ближайший друг Афиногенова Фадеев назвал его на собрании «пошляком», «буржуазным перерожденцем» и «человеком, не имеющим ничего общего с партией». А театр МОСПС по-прежнему играет пьесу Афиногенова «Салют, Испания!». Афиногенову припомнили и «террориста Пикеля», и «белогвардейского журналиста» Крути. Секретарь ЛО ССП Цирльштейн поставил вопрос об изъятии из библиотек «троцкистских» романов Чумандрина. На днях в Ленинграде исключили из партии О.Берггольц и Ю.Либединского и дали выговор Чумандрину.
20 мая
Вечером в Училище просмотр учебных отрывков. Неожиданно приезжает В.Э. Весь вечер он сидит, надвинув на глаза шляпу (чтобы не светила в глаза лампочка), и потому выглядит веселым и беспечным, хотя нервен и расстроен. Со мной приветлив и ласков, как всегда. В перерывах говорим о разных новостях и слухах. И тут он меня заставил покраснеть. Что-то говорим о Киршоне, и я выражаю удовольствие, что его исключили (или — исключают) из партии. Он молчит. Я что-то добавляю в том же духе. И тогда он говорит: «Не надо радоваться, если при сильном ветре у соседа, вашего недруга, загорелся сарай...» Я смутился, поняв, что сказал глупость, но он после паузы ласково треплет меня рукой за плечо — его привычный жест. <...>
Провожая В.Э., я снова прошу у него найти время для разговора о наших делах. Он рассеянно говорит: «Да, да, обязательно...» — но, кажется, думает о чем-то другом. Идем пешком по очень оживленной предночной улице Горького. Иногда на него оглядываются. От Страстной до Брюсовского путь недолог, и он почти всю дорогу молчит. Говорю один я: идти молча мне почему-то неловко.
У его подъезда он зовет зайти, но как-то вяло, и я говорю: «Поздно, В.Э.!..» — «Да, поздно», — соглашается он тоже как-то вяло. И мы прощаемся.
21 мая
Вчера В.Э. сказал мне, что он сегодня будет репетировать с Шульгиной ее ввод в Маргерит. И я прихожу. Это происходит в большой уборной справа.
Сначала все похоже на похороны, но потом В.Э. увлекается и начинает интересно говорить и показывать. Но затем так же быстро потухает.
Он очень плохо выглядит: осунулся, постарел, землистый цвет лица и, кажется, еще поседел. Вчера, при вечернем освещении, это не так было заметно, и когда я был у него неделю назад, и мы сидели при закрытых от солнца шторах, я тоже не заметил.
Смотрю репетицию и думаю: может быть, это последняя репетиция Мейерхольда, на которой я присутствую. А впрочем, разве я не могу после ухода из театра бывать на репетициях? Ведь я же ухожу без ссоры с ним, как обычно уходили другие...
Вечером гуляю с Лёвой. О Португалове ничего не известно. Он сидит в Бутырках. Передач не принимают. Лёвка тревожится, но не слишком: последний год он как раз редко виделся с Валькой. <...>
Вчера общее собрание коммунистов СП единогласно исключило Киршона из партии (он уже был исключен бюро) «за связь с врагами народа Авербахом и Макарьевым». Обновлено руководство ВУАПа. Директором назначен некий Хесин из Ленинграда79.
22 мая
Наконец, долгий разговор с В.Э. Начался он с того, что он предложил мне реорганизовать НИЛ, с тем, чтобы сократить Фейгельман и Тагер, а мне и Секи Сано остаться в штатах театра: мне в литчасти, ему — ассистентом. Я мягко, но решительно отказываюсь, рисую перед В.Э. картину разброда в труппе, ссылаясь на то, что я не умею быть пассивным и обязательно влезу в драку, а сейчас, когда все козыри у демагогов и интриганов типа Кудлая, я своей активностью вызову ярость и подведу В.Э. Рассказываю про то, как меня хотели поймать на лекции о «Театральном Октябре» и всем прочем. Он молча слушает меня. Я говорю долго и убедительно (по-моему).
И еще я с лихой горечью говорю, что во время бури капитаны должны выбрасывать все лишнее, чтобы облегчить ход корабля. Я прошу дать мне «отпуск без сохранения содержания» для моей собственной литературной работы...
Наконец, он соглашается, жмет мне руку и говорит: «Я буду считать вас в своем резерве пока. А там увидим...» — «А там увидим», — повторяю я за ним.
Мне очень грустно, но я стараюсь не расчувствоваться.
Он снова жмет мне руку, потом вдруг крепко целует в губы...
И еще долго говорим с ним о разном.
Утром в «Советском искусстве» появилась статья М.Царева «Почему я ушел из театра Мейерхольда?». В.Э. сказал, что он ушел нынче из дома, оставив З.Н. в слезах. Он бранит Царева, но как-то вяло и подавленно. Вообще — в эти дни он грустен и рассеян. Через несколько дней в театре должен начаться «актив». Можно представить, сколько грязи там разольется с такими общественниками, как у нас. В.Э. жаловался на здоровье З.Н. и на то, что «вокруг все плохо». Он заметно постарел за весну.
Этот разговор был перед просмотром «Бедности не порок» в постановке Плучека на 3-м курсе. В.Э. вошел в зал, взял меня под руку и посадил рядом с собой. Все время со мной тихонько разговаривал. Постановка Плучека ему понравилась. Он похвалил ее после в беседе с исполнителями (Плучека не было), но говорил без обычного увлечения. Папироса часто тухла у него во рту: он забывал про нее, задумываясь...
Вот и конец моей работы в ГосТИМе. Что-то тут будет без меня? Корабли не сожжены и я могу вернуться, если общая атмосфера изменится к лучшему. Хочется все-таки на это надеяться.
Вчера наши летчики высадили на зимовку в
