Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов
– Вам следует найти работу в Евпатории. В случае если вы продолжите свои изыскания, вас вернут в армию, но служить вы будете в гарнизонах Крайнего Севера. Все понятно?
Арон сглотнул и кивнул.
– Напоследок удовлетворю ваше любопытство. Ваш дядя – засекреченный ученый, которого мы охраняем. Любой контакт с ним исключен.
– И так запросто ездит в автобусе, – уточнил племянник.
– Это его желание, – пожал плечами неизвестный. – Мы же обязаны его выполнять. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.
После этого необычного прощания Арона вывели в коридор, посадили во дворе в машину… и высадили там, откуда взяли, – напротив Большого театра.
Уже горели фонари, кружились редкие снежинки. На противоположной стороне, где через несколько лет возникнет гранитная глыба – памятник основателю марксизма, – стояла в электрических огнях елка, украшенная большими игрушками из папье-маше.
Не раздумывая, Арон отправился в самое популярное у приезжих место столицы – на Центральный телеграф. Именно в тот момент, когда он тянул на себя высокие тяжелые двери, у окна своей спальни стояла, глядя на вход в здание телеграфа, Оксана Дыня. Но у Арона и мысли не возникло оглянуться на дом по другую сторону улицы. Никому не дано читать знаки судьбы.
Капитан-лейтенант в отставке заказал разговор с домом. Сел на скамейку в маленьком зале, но не выдержал, перешел в большой, вышагивая кругами вдоль длинного застекленного ряда с окошечками. Наконец в репродукторе гнусно прошипело: «Евпатория, четвертая кабина».
Арон сел на маленькую приставку, плотно закрыл дверцу и поднял трубку.
– Ну как? – спросил Самуил Аронович. – Нашел?
– Нашел, не нашел, разницы никакой…
– Неужели все потратил?
– Не он…
– Кто же тогда?
– Папа, возьми себя в руки. Кому надо, те и потратили, – и Арон положил трубку.
– Евпатория, – вновь прошипел громкоговоритель, – две минуты – сорок восемь копеек.
Из арки дома на улице Горького, где обитала вдова, и из здания Центрального телеграфа дядя и племянник вышли одновременно. Моня решил пройтись пешком до Садового кольца. Арону нужна была станция метро «Маяковская». Оба шли по разным сторонам улицы одновременно, не видя друг друга.
Параллельный монтаж.
Эпизод 33
Декабрь 1962 года
Выставка МОСХ в манеже
Отчет художников к 30-летию Московского союза считался большим событием. В пока еще пустых от зрителей прямоугольных выгородках по всему Манежу висели картины, а в проходах между ними стояли работы скульпторов. По «коридорам» прогуливались спортивного вида молодые люди, одетые в тесные одинаковые серые однобортные гэдээровские костюмчики. Художники сильно от них отличались и стояли каждый у своей картины или тихо шептались, сбившись в маленькие группы.
По случаю торжественного события Фима, который нетерпеливо переминался у своего полотна, был в парадном темно-зеленом пиджаке и вишневых брюках, явно вывезенных как трофей из Германии. Пиджак Фима украсил всеми своими боевыми наградами, то есть он был увешан орденами и медалями снизу доверху. По яркости и экзотичности художник Финкельштейн соперничал с собственным произведением искусства и заставлял дежуривших молодых людей все время на него оглядываться. Рядом с Фимой скучал Моня.
– Ефим, – тоскливо глядя на вернисаж, ныл он, – зачем ты меня сюда притащил, да еще по поддельному приглашению? Какое я имею отношение к художникам, тем более представляющих Казахстан?
– Радоваться успеху товарища ты, Моня, не умеешь. Сразу видно, по сути, не советский ты человек. А насчет приглашения не беспокойся. Оно настоящее, мариниста Козерогова. Его от радости, что попал на выставку, вчера разбил инсульт. – Фима начал бегать от стенки до стенки. – Подумаешь, вос фар а клейникайт[28]. Свел чернила, вписал твою фамилию. Ты бы знал, какие фамилии я вписывал и в какие паспорта в двадцатых…
И он с горящими глазами стал нашептывать их Моне в ухо.
– Да не трепись, Фимка, не может быть! – И Моня испуганно огляделся.
– Да, да! – раздухарился Фима. – Он с любовницей в Швейцарии отдыхал, даже Ленин про это не знал… А тут, бля, Козерогов, – Фима сплюнул и точно попал в висевшее по центру произведение товарища Герасимова «Ленин в шалаше пишет апрельские тезисы», прямо на карандаш Ильича. От резкого движения награды на пиджаке издали мелодичный перезвон…
В соседнем секторе, где расположилась экспозиция группы «Новая реальность», вдруг раздался резкий вопль, за ним непонятный тревожный рокот.
Редкие фигуры в проходах замерли, но посты не оставили.
Фима аж подпрыгнул.
– Стой здесь, Моня, я сбегаю посмотрю, что случилось. А вдруг теракт!
Фима исчез. Стоявшие группками художники на всякий случай, как по тревоге, рассыпались по своим углам.
Рокот накатывал, накатывал, пока клин передвигался от картины к картине. И достиг апогея, когда глава страны поравнялся с картиной художника Соостера.
Строго по ранжиру группа сопровождения выстроилась у произведения художника.
– Что это? – изумился возглавлявший клин Хрущев.
– «Глаз яйца», – прочел подкравшийся к картине аскет в очках в тонкой золотой оправе, в миру член президиума ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов.
– «Глаз на жопу натянули», – вперив в полотно палец, заявил первый секретарь и председатель Совета Министров СССР.
Сопровождение, как греческий хор в античном театре, одновременно коротко усмехнулось. Хрущев гордо оглядел свиту.
– Идиот, – в тишине сказал добежавший Фима. Рядом с ним сразу образовалась пустота и нарисовались двое в серых костюмчиках.
– Точно, – подтвердил Хрущев. – В корень зрите, товарищ фронтовик. Вот вывод простого народа, – Никита Сергеевич обернулся к клину. Серая парочка испарилась. – В сумасшедшем доме ему место, а не на выставке.
Наконец клин возник рядом и накрыл Моню членами президиума ЦК во главе с его первым секретарем.
Обойдя застывшего Моню, Хрущев уставился на Фимино произведение, потом сплюнул, причем попал точно туда же, куда плевал Фима (клин проводил плевок первого групповым взглядом), и громко, не оборачиваясь, объявил: «Мазня!»
Члены президиума и секретари ЦК как по команде эхом прошелестели: «Мазня, мазня…»
Хрущев наклонился и сам громко прочел табличку под картиной: «Художник Майский. Полевой стан. Страда».
– Какая еще страда? – взревел хозяин страны. – Это не страда, а страдания!
Греческий хор изобразил саркастический смех.
– Вы, Майский, хоть раз в деревне были?! – потрясая кулаками, закричал Хрущев, наскакивая на Моню. – Вы знаете, чем живет советский колхозник?!
Опешивший Моня встал по стойке смирно. Чутье подсказало ему, что лучше всего молчать.
Вдруг Хрущев замер, разглядывая Моню, потом спокойно сказал:
– А я вас знаю. Вы же были инженером на Трехгорке. Вас еще Сталин оппортунистом назвал. Помнишь, Анастас?
Микоян печально кивнул.
– Вы же самого Ленина умудрились расстроить!
Греческий хор издал трагический вскрик.
– Где Ворошилов? Он подтвердит!
Из рядов вытолкнули старенького Ворошилова. За ним наконец пробился взлохмаченный, затертый партийной элитой Фима. Ворошилов кашлянул в кулак, медленно полез за очками… Напряжение нарастало.
– Вроде он, – тихо прошамкал маршал Советского Союза, – но не подпишусь…
– Отвечайте, – начал распаляться Хрущев, – вы работали на Трехгорке?
– Служил, – четко ответил Моня.
– Вот видите, – обрадовался Хрущев, – мы вас разоблачили. Вы же еще потом пробрались на совещание к Сталину! – восторженно закричал он. – От нашего прямого советского взгляда никуда не денешься. Всех знаем поименно, товарищ Майский. – И горестно-сочувственно закончил: – Что, так и не перековались? Нет, вы не Майский. Вы майский жук.
– Я Левинсон, – на всякий случай сказал Моня.
– Какая разница? – заметил первый секретарь. Тут его взгляд упал на тяжело дышащего Фиму, который от всего происходящего не мог вымолвить ни слова.
– Вот, товарищи, – закричал он снова, но теперь с пафосом, – среди нас простой, обычный фронтовик! Нет, не обычный! Герой! Скажите нам, товарищ, вы что-нибудь понимаете в этой мазне? Вы бы повесили ее у себя дома?
Во время этого спича
