Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин
Короче, еще короче!
Четыре, ну восемь строк
от силы и…
«Величие замысла» давно уже не зависит от «формата». Крошечная миниатюра, чуть ли не пустяковина, вроде «Не исчезай!..» («Фифия») того же Чухонцева, может перевесить оду на сотню строк. Тут – но это очень давняя история, далеко за пределами нашего разговора, – произошло то же, что и в живописи без малого полтораста лет назад, когда оказалось, что скромный по размерам «пейзажик» или натюрморт может оказаться куда значительней батального полотна или исторической сцены на полстены. Ну, в том смысле, в каком «Стог сена» Клода Моне для живописи очевидно важней «Последнего дня Помпеи» Карла Брюллова. Действительно, очень многие поэты пишут сегодня по преимуществу коротко: Салимон, Гандлевский, Кушнер, Вера Павлова, да и сам Чухонцев (наряду с длинными) – недавно он напечатал, например, в «Арионе» свой цикл «Осьмерицы», восьмистишия. К тому же последние годы активно развивается жанр поэтических миниатюр, трех- и пятистиший, восходящий к японской традиции, но давно обретший несомненно русский голос. Я даже подумываю заказать статью, посвященную теме «укорачивания» русского стиха (начавшегося, впрочем, с Тютчева и Фета). Однако немало и тех, чья поэтическая мысль развивается в длинных или относительно длинных формах – Олеся Николаева, Ирина Ермакова, Игорь Иртеньев, Владимир Строчков. Попадаются даже венки сонетов – в последние годы мы напечатали два, Инны Лиснянской и Эллы Крыловой. Оба, конечно, не классические, «неправильные», современные.
Чего стало меньше – авангарда. Но не потому, что я его разлюбил. Мне думается, последними крупными явлениями тут были Генрих Сапгир и Игорь Холин, оба – лианозовцы. Они у нас постоянно печатались. Но их давно уж нет. Подавляющая часть того, что нынче под этой этикеткой появляется, к сожалению, перепев классического старого авангарда столетней давности и, признаться, совсем не талантливо. Хотя отдельные удачные вещи все ж встречаются, мы их публикуем.
Насчет «открытий». Ну, среди совсем уж молодых открытия крайне редко случаются, мы с вами уже про это говорили: серьезным открытием может быть только достаточно зрелый поэт, а он, понятное дело, не возникает внезапно. Другое дело, что в свое время именно «Арион» помог выйти к читателю многим известным ныне поэтам – Ирине Ермаковой, Аркадию Штыпелю, Марии Галиной, Глебу Шульпякову; именно здесь состоялись первые журнальные публикации Веры Павловой, Владимира Строчкова. Самым интересным открытием последних лет назову упоминавшегося уже Владимира Иванова. И разумеется, мы печатаем немало молодых стихотворцев со всей России и из других стран. В том объеме, в котором им удается написать действительно хорошие стихи.
Конечно, у журнала есть свое направление. Только оно не связано ни с предпочтением той или иной формы, ни с «тематикой», ни с приверженностью «традиции» или, наоборот, «авангарду». Наше направление – эстетическое. То есть нас интересуют не просто хорошо (а то и очень хорошо) написанные стихи, даже если они выражают очень хорошие чувства и затрагивают самые важные проблемы бытия. Нам важно, чтобы они хоть что-то, иногда – совсем крупицу, привносили в развитие русского поэтического слова как такового: поэзия как искусство. Всегда ли мы в своем выборе правы? Мы живые люди, временами наверняка ошибаемся. Но, думаю, довольно редко. Я уверен, что по оранжевым выпускам «Ариона» можно составить достаточно точное представление о поэзии нашего времени.
«Вопросы литературы», 2012, № 1
«Поэт – человек счастливый». Беседу вела Мария Малиновская
Алексей Давидович, первый вопрос, с места в карьер. Возможно ли в современной поэзии новаторство? Если да, то в чем оно сегодня заключается, что под собой подразумевает?
А что вы понимаете под этим словом: «новаторство»?
Привнесение, создание чего-то качественно нового.
Тогда поэзии без новаторства не бывает. И вообще искусства. Если стихи не привносят нового, то они эпигонские. С этого обычно начинают, со старых лекал: юноша или девушка любят стихи и по их образцу сочиняют сами. Может, если они чувствуют слово, довольно складно получаться. И даже очень «поэтично». Но это еще сочинителя поэтом не делает. Поэтом он становится в тот момент, когда по-новому увидел мир (самая важная новация) и по-новому это видение сформулировал (тоже новация). Так что новаторство не только возможно – оно абсолютно необходимо. Но под этим же словом часто понимают и другое – принципиальный слом поэтики, смену парадигмы художественного языка. Такое тоже случается, но очень редко, всего несколько раз за всю историю русской поэзии, начиная с домонгольской.
То есть прежде всего – это обновленное поэтическое видение мира?
Поэта делают поэтом две вещи: особые отношения с миром и особые отношения со словом. Причем непременно – и то и другое разом. Но первое все-таки основа. Бывают случаи, когда оригинальность поэтического видения искупает некоторую неразвитость языка: это случай художественного примитива, хотя чаще, конечно, дилетанта-любителя. А вот наоборот – никогда. Даже виртуозное владение словом без обновленной картины мира в голове порождает одних лишь графоманов.
Другое дело, повторюсь, что новизна не всегда столь наглядна, как, скажем, в стихах раннего Маяковского. И не потому, что он гений, а потому что совпал с радикальной сменой поэтического мышления, воплотившейся в футуризм. Бродский, по-моему, тоже гений, но своеобразие его поэтики не столь наружу. Именно так чаще и бывает, в том числе в наше время. Вот, например, Олег Чухонцев – несомненный новатор. Но его новации не рассчитаны на то, чтоб бить в глаза.
Значит, сегодня новаторство заключается главным образом в неких скрытых механизмах – это не техника, это не тематика…
Оно, конечно, и в технике, и в тематике, и много в чем еще. Но поскольку люди в большинстве близоруки, они замечают только полную смену декораций. Им что Смоктуновский играет Гамлета, что, в похожем костюме, дежурный трагик. Вроде как и тот и другой – про «бедного Йорика»… Вот Пушкин был настоящим поэтическим революционером, а Бенедиктов – общим местом от поэзии. Но ведь многие, как мы знаем, путались – и в конце пушкинской жизни ставили Бенедиктова выше. А сколько времени понадобилось, чтобы разглядеть маленькие революции Тютчева и Фета?
Получается безостановочный процесс: искусство само обновляется, и бесплодны разговоры о том, что художнику идти уже некуда?
Это как велосипед: он или едет, или валится набок. И если тебе некуда ехать, то ты не велосипедист.
И этому движению не угрожает опасность остановиться, потому что якобы все испробовано, все уже было?
Пока человечество существует – нет.
Тогда, если уж зашла речь – вы коснулись этого немного, –
