Мемуары - Станислав Понятовский
Но, по словам Салдерна, как раз решения последнего сенатского комитета и послужили причиной того, что в полученные им, как послом, инструкции был включён пункт, обязывавший его препятствовать любым совещаниям такого рода...
Тем не менее, приведённые выше доводы побудили Салдерна разрешить всё же, чтобы небольшая часть сенаторов и министров, — те, кто находился тогда в Варшаве, — собрались 23 декабря в комнате больного короля. При этом, посол лично убедился в том, что на этом собрании не было принято никакого другого решения, кроме выделения из казны денег для миссий в Берлин и в Вену, и что инструкция будущему представителю Польши в Вене была составлена из самых малозначительных пожеланий.
III
Словом забот у короля было предостаточно — и не только такого рода. Его доходы, систематически разворовываемые барскими конфедератами, так сильно сократились, что Карас, интендант королевского двора с момента избрания Станислава-Августа, был вынужден однажды явиться к королю с докладом о том, что у них не осталось наличных денег, а поставщики королевского стола, его конюшен, поставщики дров и т. д. — находятся на грани разорения и не имеют возможности поставлять впредь что-либо в долг...
И вот, пока король и Карас совещались, не зная, где изыскать ресурсы, совершенно неожиданно поступило сразу два предложения.
Один старый полковник пешей гвардии по имени Сотер, которого король уже много лет не видел по причине болезни старого вояки, принёс королю, со слезами на глазах, свои сбережения — тысячу дукатов.
А пани Быстра, супруга кастеляна Бжешчи, в тот же день принесла королю две тысячи дукатов, и не пожелала даже взять с него расписку. Цену её поддержки увеличивало ещё и то, что она только-только потеряла своего друга и благодетеля графа Флемминга, великого казначея Литвы, скончавшегося 10 ноября от апоплексического удара. Все считали, что смерть графа была вызвана страшно взволновавшими его грубыми выпадами в его адрес со стороны Салдерна, пригрозившего графу тем, что он станет обращаться с Флеммингом, как с врагом России — хотя посол прекрасно знал, что граф более сорока лет принадлежал к русской партий.
Ксаверий Браницкий, узнав о случившихся 3 ноября событиях, поспешил в Варшаву. Король сказал ему при встрече:
— Раз уж вы знали, что опасность миновала, вам, пожалуй, не следовало покидать отряд — вот увидите, ваше отсутствие послужит причиной какого-нибудь несчастья...
Так оно и случилось. Пока Браницкий терял время на то, чтобы переругиваться с Салдерном, Дюкло, французский офицер, вместе с поляком Васовичем завладели 1 февраля 1772 года краковским замком, войдя туда через старый сток, и Ле Шуази, офицер, посланный к барским конфедератам французским двором, вошёл в Краков 3 февраля.
Браницкому и Суворову совместными усилиями удалось отбить замок лишь 26 апреля...
IV
Прибывший в Вену в том же феврале Огинский, возглавивший польскую миссию, был принят венским двором достаточно хорошо, но затем дал убаюкать себя различными двусмысленными речами. Ему никак не удавалось получить точные данные о проекте расчленения Польши до тех пор, пока герцог де Роган, епископ Страсбургский, посол Франции в Вене, которому надоели уклончивые ответы австрийского министерства, не запросил князя Кауница официально, от имени короля Франции — существует договор о разделе, или нет?
Кауниц ответил:
— Вам прекрасно известно, герцог, что когда хорошего ответа нет, его вообще избегают давать...
Салдерн, в свою очередь, не имея возможности скрывать дольше эту столь печальную для Польши истину, принял решение подать в отставку, заявив, что не желает стать инструментом политического преступления, как он выразился. На самом деле, отставка его была результатом убеждённости императрицы в том, что Салдерн утратил способность с пользой для дела возглавлять её посольство.
Назначая вместо Салдерна графа Штакельберга, императрица сказала ему:
— Я посылаю вас сменить Салдерна — он сошёл с ума...
Прощаясь с королём 24 сентября 1772 года, Салдерн плакал холодными слезами. Этот грубый, неровный, яростный человек выглядел кающимся грешником. Может быть, конечно, он оплакивал лишь немилость, которую предчувствовал, и которой действительно подвергся, попытавшись выйти из повиновения графу Панину, своему благодетелю.
Получив приказ покинуть двор и пределы русской империи, Салдерн удалился в своё поместье в Голштинии, приобретённое им, как он утверждал, благодаря щедрости датского двора — в своё время, Салдерн способствовал уступке голштинского герцогства Дании...
V
Что касается Штакельберга, нового посла России, то он родился в Ливонии, в дворянской семье, другая ветвь которой живёт в Швеции, и получил отличное воспитание. На протяжении многих лет, он был послом России в Испании, пользовался там всеобщим признанием, и отнюдь не был перегружен делами.
Отправляясь в Испанию и возвращаясь оттуда, Штакельберг всякий раз подолгу задерживался во Франции — и его склад ума, и словесное выражение его личности словно бы принадлежали французскому придворному. Он хорошо и легко писал, и вообще был искусен во многом — до определённых пределов.
Выдержанный тон Штакельберга, в противовес выходкам Салдерна, делал его на первых порах тем более приятным. Прекрасно владея салонным жаргоном, он уже вскоре имел успех у женщин, на котором нередко основывал проекты новых побед; когда же проекты эти не удавались, он считал себя вправе ненавидеть и мстить.
Влияние того же кокетливого духа сказывалось и на общении Штакельберга с мужчинами, вплоть до отношений сугубо деловых. Стремясь повсюду первенствовать — и как человек светский, и как ловкий политик, — он занял в Польше положение, льстившее его самолюбию.
Он говорил от имени двора, чьи войска заполняли Польшу, и чьи армии, побеждавшие на суше и на море, делали этот двор едва ли не арбитром всего, происходившего в Европе, так что послы всех держав и, прежде всего, Австрии и Пруссии, были, можно сказать, всегда к его услугам.
В этом смысле роль Штакельберга была ещё более блестящей и более лёгкой, чем роль Репнина пять лет назад.
В остальном Штакельберг заботился о том, чтобы как можно чаще проявлять принципы и
