Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

наметившиеся в подходе Кузмина к фрагментарности в конце 1920-х годов. В его дореволюционном творчестве разорванный сюжет нередко был приметой стилизации (как быстрая смена локаций в «Путешествии сэра Джона Фирфакса…» или в «Крыльях», калейдоскоп сцен в «Подвигах великого Александра…» и др.), особого – интимного – восприятия мира, когда глаз влюбленного человека выхватывает особенно дорогие или значимые фрагменты реальности (таковы цикл «Любовь этого лета» или «Прерванная повесть»), или оригинальной точкой зрения («Кушетка тети Сони»). Начиная с 1917 года Кузмин активно использует монтажную композицию как художественный прием для передачи быстроты реальности, тесно связанный с авангардными художественными принципами – ими же мотивирована поэтика политизированного цикла «Плен» 1919 года. В творчестве конца 1920-х годов мы видим несколько иную работу с фрагментарностью, которую можно описать как дробление реальности или нарратива на части и повторное их соединение, основанное на внутренней логике автора или на полете его ассоциаций. Автор не силится воскресить в памяти все то, что произошло, и не пытается достоверно передать события, подобно мемуаристу, – прошлое собирается и пересобирается из точки настоящего. Принцип взаимопроникновения временных пластов и их схождение в точке настоящего был основой программы еще объединения эмоционалистов. Девятый пункт «Декларации эмоционализма» гласил:

Не существует ни прошедшего, ни будущего вне зависимости от нашего, всеми силами духа эмоционально воспринимаемого, священнейшего настоящего, на которое и направляется искусство.

Превращенный в художественный прием, этот принцип реализовался в заглавном цикле последней книги Кузмина.

В новой кузминской эстетике автор волен выбирать любой способ соединения обломков памяти или сюжета. Так, заглавный цикл книги «Форель разбивает лед» представляет собой историю с намеренно изъятыми фрагментами, закодированную сразу несколькими способами – личной историей, коллективным представлением о Серебряном веке, метафорой бьющейся об лед рыбы и т. д. (именно поэтому интерпретация цикла оказывается столь сложной). «Панорама с выносками», как замечает А. Синявский, близка

к жанру старинных книг, которые назывались «Мир в картинках» или «Вселенная в картинках». Это были наглядные энциклопедии или учебные пособия на предмет мироздания, которые как бы охватывали в картинках, в гравюрах весь круг бытия[685].

Последовательность стихотворений в цикле «Северный веер» мотивирована семью створками веера; цикла «Пальцы дней» – античным отождествлением дней недели с планетами. Раздробленный сюжет цикла «Для августа» собирается лишь указанием на четырех действующих лиц (ты, я, луна, тот). Связующие звенья намеренно опускаются, логика сюжета подменяется внешней по отношению к происходящему мотивировкой, а мир предстает как последовательность картин, случайно и хаотично выхваченных зрением художника[686]. Самое цельное произведение книги, поэма «Лазарь» с ее отчетливым детективным сюжетом, раздроблена на уровне поэтики каждого фрагмента; кроме того, это детективная история с отсутствующей развязкой и объяснением преступления.

Рассмотрим подробнее цикл «Северный веер». Он посвящен Юркуну, и каждое из стихотворений отсылает к той или иной ситуации из совместной жизни Кузмина и его возлюбленного. Стихотворение «Персидская сирень! Двенадцатая ночь…» со строками

Без звонка, через кухню, минуя швейцара,

Не один, не прямо, прямо и просто

и один,

Как заказное письмо

С точным адресом под расписку,

Вы пришли.

Я видел глазами (чем же?) —

возможно, воскрешает в памяти Кузмина ситуацию его знакомства с Юркуном (неизвестную нам по причине лакун в Дневнике 1913 года). Следующее стихотворение «О, завтрак, чок! О, завтрак, чок!..» отсылает к первым годам их совместной жизни и к творчеству писателя тех лет. Это стихотворение убедительно проанализировал Дж. Малмстад в упомянутой статье. Как показывает Малмстад, это стихотворение – набор отсылок к ранним знаковым текстам Кузмина, своего рода автоцентон. Значимым оказывается буквально каждое слово: «завтрак», «позолотись», «скачок», «Альбер», – эксплицируя какое-либо событие, явление или текст прошлого. В результате

the poem may be a present moment seen through the filter of the past (there was no longer a Restaurant Albert by the 1920s), a memory alone prompted by the presence of another person reminiscent of someone in the past, an incident «real» or «imagined»[687].

Также показательны пятая и шестая части цикла:

5

Баржи затопили в Кронштадте,

Расстрелян каждый десятый, —

Юрочка, Юрочка мой,

Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.

Казармы на затонном взморье,

Прежний, я крикнул бы: «Люди!»

Теперь молюсь в подполье,

Думая о белом чуде.

6

На улице моторный фонарь

Днем. Свет без лучей

Казался нездешним рассветом.

Будто и теперь, как встарь,

Заблудился Орфей

Между зимой и летом.

Надеждинская стала лужайкой

С загробными анемонами в руке,

А Вы, маленький, идете с Файкой,

Заплетая ногами, вдалеке, вдалеке.

Собака в сумеречном зале

Лает, чтобы Вас не ждали.

Пятое стихотворение цикла обращается к событиям 1918 года. 31 августа этого года Юркун был арестован по делу Л. И. Каннегисера, с которым был близко знаком, и освобожден из заключения лишь в ноябре того же года. Дневниковые записи Кузмина тех месяцев проникнуты горем и отчаянием, прямо перешедшим в это стихотворение[688]. В шестом стихотворении упоминаются улица Надеждинская, располагавшаяся недалеко от квартиры Кузмина, место его постоянных прогулок, и собака Файка, жившая у Кузмина и Юркуна с июля 1923 по июнь 1925 года. Наконец, седьмое стихотворение «Северного веера» отсылает к юбилею Юркуна, которому в 1925 году исполнилось тридцать лет. Логика сна и видения, множащая уровни восприятия этого текста, отталкивается от вполне конкретных реалий, а сам цикл становится похож на фотоальбом, где каждое стихотворение запечатлевает определенный период или ситуацию.

Кузмин и ранее включал такие «бытовые» циклы в свои книги (см., например, раздел «Вокруг» в сборнике «Параболы»), однако в составе «Форели…» «Северный веер» приобретает иное звучание. Если взглянуть на циклы книги с точки зрения форм памяти, то открывается следующая картина: заглавный цикл отсылает к памяти поколения, сплоченного общей судьбой и общей культурой начала XX века; «Панорама с выносками» и «Пальцы дней» отсылают к общекультурной памяти, запертой в жанре или названиях месяцев; циклам «Северный веер» и «Для августа» отводится роль хранителей личной памяти автора; поэма «Лазарь» синтезирует сразу несколько видов такой памяти.

Характерно, что во всех этих циклах Кузмин использует, в сущности, один и тот же сюжет – мужскую любовь, разлуку, воссоединение. Этот сюжет выходит на первый план в циклах «Форель разбивает лед», «Панорама с выносками» и «Для августа», он мотивирует