Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

МВ:

Цветаева была дама восторженная, как положено поэтессе. Не совсем здесь полные параллели у Татьяны с Анной. Анну тоже выдали замуж без любви по расчету. Но Алексей Каренин важный государственный муж, сановник, сильно старше ее годами, а у Татьяны «толстый генерал» – мы знаем только, что он толстый, но ничего не знаем о его возрасте. Это опера всем глаза застит, там генерал Гремин – непременно старик, вплоть до Марка Рейзена, который в день своего девяностолетнего юбилея вышел на сцену и спел Гремина[134].

Хорошо спел и вообще восхищения достоин, только Пушкин к этому отношения не имеет. В самом романе генерал с Онегиным на «ты». Онегин и с Ленским на «ты», и с генералом. Они не очень далеки по возрасту. Кроме того, Анна Облонская-Каренина – это вовсе не провинциальная девочка, она изначально петербургская барышня. Для нее брак с Карениным был престижным, достойным, но вовсе не спасительный канат, который поднимал ее из болота. Ее роман с Вронским происходил внутри одного круга, к которому она принадлежала по рождению. Так что не совсем полная параллель, не говоря уже о том, что это совсем другая эпоха, пореформенная, 1880-е годы.

Пушкин как постмодернист

МВ:

Пушкин в тексте, который мы знаем как «Тable-talk», приводит высказывание Екатерины Великой. Когда она задумывалась о каком-то новом учреждении, постановлении, распоряжении, то первым делом велела справиться в архивах, не распоряжался ли о чем-нибудь подобном Петр Великий. И в большинстве случаев, пишет Пушкин, цитируя Екатерину, так оно и оказывалось. То, что только сейчас задумывалось, Петр задумывал в свои годы.

Это вполне применимо к Пушкину. Когда мы говорим о нем как о создателе русской литературы, я, как профессиональный журналист, переводчик, писатель, понимаю, что все, что мы сейчас изобретаем как некий велосипед, изобретенный, замечу мимоходом, Леонардо в его эпоху, было уже затронуто Пушкиным. Даже тот самый «Тable-talk», по сути дела, то же самое, что через сто лет после Пушкина Василий Васильевич Розанов переизобрел в своих «Опавших листьях».

Мы говорим о Пушкине как о романтике, реалисте, но о нем можно говорить и как о сентименталисте, как о модернисте или постмодернисте. Мне очень нравится момент в «Арапе Петра Великого», когда Ибрагим беседует почтительно с батюшкой своей нареченной невесты, и его приятель Корсаков, подойдя к зеркалу, видит в нем, как сестра этого самого батюшки делает ему какие-то знаки из-за двери, не смея войти, и говорит: «Вас зовут, Гаврила Афанасьевич». И такой мотив отражения в зеркале, событие, увиденное через зеркало, скорее у нас ассоциировалось с Набоковым, Борхесом. Или уже упомянутый анекдот про «Последнего из свойственников Иоанны д’Арк» и «Рославлева».

Это, как бы мы сейчас сказали, постмодернистский дискурс, конструирование слоев реальности. Но с Пушкиным мы никакого дискурса не ассоциируем. И это можно отнести не только к постмодернизму, но практически к любому литературному явлению. Пушкин наметил практически все темы и жанры, которые мы сейчас усердно разрабатываем. Поэтому мы и говорим, что Пушкин – создатель современной русской литературы, и в этом смысле надо понимать загадочные слова Гоголя о Пушкине как о русском человеке в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.

ГС:

Я вспомнила Мандельштама. В статье «Слово и культура» у него есть очень интересная мысль, своя концепция (очень акмеистическая): культура бессмертна.

МВ:

Звучит несколько общо.

ГС:

Он говорит так: поэзия «воспринимается как то, что должно быть, а не как то, что уже было. Итак, ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер»[135]. С этой точки зрения Пушкина вполне можно представить и модернистом, постмодернистом, и метамодернистом, потому что он преодолевает противоречия и является самым гармоничным поэтом.

МВ:

Для меня всякий выдающийся деятель культуры – не отрезок, а луч. Он не ограничен, а все длится, длится… На отдельных этапах тусклее, а потом снова ярче. Подводя итоги: Пушкин заложил все направления литературы, которые только можно себе представить.

Русский литературный язык до Пушкина

ГС:

Революция в литературе стала возможна благодаря революции в литературном языке.

Я кратко опишу, что происходило с нашим литературным языком до Пушкина. В древнерусские времена языковая ситуация описывается лингвистическим термином «диглоссия», то есть «двуязычие». Это означает, что тогда в равной мере использовалось два языка: старославянский язык для священных текстов и церковных служб и древнерусский для бытового общения и светских книг, например летописи или «Слова о полку Игореве». При Петре I в нашу культуру пришли новые реалии: не только отдельные вещи, но и сферы мысли. Для них не существовало понятийного аппарата. Как такового светского образования не было. Университет основали не при Петре, а позже.

В итоге в XVIII веке сложилась такая языковая ситуация: баланс между старославянским и русским языками нарушился, и обрушилась лавина заимствований.

При Петре заимствования приходили из немецкого и голландского, позже на смену пришел французский, который стал языком общения для дворян. И дело было не в том, что они не любили родной язык, а в том, что многие мысли было проще выражать не по-русски, а по-французски: на том этапе развития в русском языке не сформировался терминологический аппарат, позволяющий выражать те или иные суждения.

МВ:

И для подавляющего большинства дворян, далеко не самых невежественных Простаковых, Скотининых, а, скажем, для Лариных, русский язык был тем языком, на котором они разговаривали с крестьянами. И была дика мысль писать какие-то книги для крестьян.

ГС:

И это тоже можно было понять: крестьяне-то не читали.

Первым человеком, который установил нормы, был Ломоносов.

МВ:

Опять, как всегда, забывают Тредиаковского, который был тружеником…

ГС:

Я буду опираться на учение Ломоносова о трех штилях, потому что пуристы начала XIX века на него ссылались. Ломоносов систематизировал лексику и объяснил, в каких случаях какие слова лучше употреблять. Слова высокого штиля, по Ломоносову, следовало употреблять в высоких жанрах, слова низкого (к ним относилось большинство собственно русских слов) – в жанрах низких. Средний штиль оказался самым размытым в формулировках, и именно поэтому приверженцы ломоносовской системы рассматривали высокий штиль как литературную норму, которую требовалось соблюдать литераторам.

МВ:

Ситуация, хорошо знакомая людям, чье детство пришлось на конец брежневского времени, когда сторонники высокого штиля призывали говорить словами газеты «Правда».

ГС:

Абсолютно верно. И при этом обиходный язык почти никогда не пересекался с литературным. Книжная высокая