Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова
Вкусы герцога отличались крайней помпезностью: величественные здания, охотничьи экипажи, великолепная конюшня и множество всяческих капризов. Но самые непомерные деньги тратились на пожалования, а еще больше – на театры и любовниц. Он содержал французскую комедию, две итальянские оперы, трагическую и комическую, и двадцать итальянских танцовщиков, причем каждый из них имел у себя на родине первые роли. Иногда на сцену выходило по сотне статистов. Все танцовщицы отличались красотой, и любая могла похвастаться тем, что хоть однажды доставила удовольствие монсеньору. Самой главной была одна венецианка, дочь гондольера, по имени Гарделла. Она приглянулась герцогу, и он выпросил ее у мужа, который почел себя осчастливленным. Однако же через год, насытившись, герцог отправил ее в отставку.
Она вызывала зависть всех других танцовщиц, тем более что сохранила свой титул и жалованье. Все интриговали против нее, но венецианка обладала величайшим талантом очаровывать и держалась, несмотря на ухищрения соперниц. Она не только не пеняла герцогу за постоянные измены, но даже поощряла в этом и, не питая к нему никаких чувств, нисколько не огорчалась недостатком его внимания. Больше всего ей нравилось, когда искавшие герцогских милостей танцовщицы просили ее покровительства. Она принимала их и давала советы, как лучше угодить государю. Последний, в свою очередь, находил снисходительность фаворитки весьма удобной и почитал себя обязанным изъявлять свою благодарность. Он публично оказывал ей все почести, приличествующие настоящей принцессе.
Я быстро понял, что самой сильной страстью герцога было желание заставить говорить о себе, и при подходящем случае он охотно последовал бы примеру Герострата[127]. Ему хотелось слышать, как все говорят, что ни один государь не обладает таким вкусом и такой фантазией в изобретении удовольствий и лучшими способностями в управлении. Наконец, он тщился показать себя новым Геркулесом в трудах Вакха и Венеры. Он безжалостно прогонял слуг, которым не удавалось разбудить его после трех или четырех часов сна, но зато разрешал использовать все средства, дабы принудить себя встать с постели.
Случалось, что, заставив герцога выпить большое количество кофе, камердинеру приходилось опускать его в ледяную ванну, и, дабы не захлебнуться, он все-таки просыпался.
Одевшись, герцог призывал к себе министров и решал дела, потом принимал первого из тех, кто являлся во дворец. Эти аудиенции бедным подданным представляли собой крайне комическое зрелище. Часто приходили неотесанные крестьяне и работники самого низшего разбора. Несчастный монарх потел и сердился, стараясь убедить их, но не всегда преуспевал в этом, и нередко они выходили перепуганные и отчаявшиеся. Зато жалобы хорошеньких крестьянок он разбирал наедине, и, хотя обычно ничем не помогал, они всегда уходили довольные.
Субсидий, которые французский король по глупости выплачивал ему, явно недоставало, и он настолько отягощал своих подданных налогами и повинностями, что сей терпеливый народ, дойдя до крайности, обратился в Вецларскую палату[128], которая заставила герцога переменить управление. Он взял себе в жены дочь маркграфа Байрейтского, самую совершенную из немецких принцесс. Когда я был в Штутгарте, она уже уехала искать убежища у своего отца после вопиющего оскорбления от недостойного супруга. Напрасно говорили, будто она покинула мужа, не в силах переносить его измены.
Отобедав один у себя в комнате и совершив туалет, я поехал в оперу, которая была открыта для публики за счет герцога и помещалась в нарочито построенном прекрасном здании. Сам государь сидел перед оркестром в окружении своего блестящего двора. Я занял одну из первых лож и с отменным удовольствием выслушал музыкальный пассаж, исполненный знаменитой Жюмеллой. Из-за моего незнания обычаев мелких немецких дворов случилось так, что я стал аплодировать арии, превосходно спетой одним из кастратов. Через минуту в моей ложе появилась какая-то личность и обратилась ко мне в неучтивом тоне, на что я мог отвечать лишь «нихтферштанд».
Он исчез, но в скором времени пришел офицер и на превосходном французском языке объяснил, что в присутствии монарха аплодировать запрещено.
– Прекрасно, сударь, я приеду, когда его высочества не будет в театре, потому что, если ария доставляет мне удовольствие, я не могу удержаться от аплодисментов.
Засим я велел подать мой экипаж, но когда уже садился в него, подошел тот же офицер и сказал, что герцог желает видеть меня. Я последовал за ним.
– Так это вы – господин Казанова?
– Да, монсеньор.
– Откуда вы едете?
– Из Кёльна.
– И впервые в Штутгарте?
– Да, монсеньор.
– Сколь долго вы пробудете здесь?
– Пять или шесть дней, с позволения вашего высочества.
– Оставайтесь сколько угодно. Вам будет позволено хлопать в ладоши.
– Не премину воспользоваться милостивым разрешением, монсеньор.
Я присел на банкетку, и все общество вновь обратило свое внимание к сцене. После следующей арии герцог зааплодировал, и все придворные поспешили последовать за ним. Я же, найдя исполнение вполне посредственным, сидел не двигаясь – у каждого свой вкус. По окончании балета герцог поднялся в ложу фаворитки, поцеловал ей руку и отбыл. Один из офицеров, оказавшийся рядом со мной и не подозревавший о моем знакомстве с Гарделлой, сказал, что это сама «мадам» и поскольку я имел честь разговаривать с государем, то могу войти в ее ложу и быть допущенным к руке.
Я едва удержался от смеха и по непостижимому капризу ответил ему, что она моя родственница, а посему можно обойтись и без целования рук. Едва были произнесены эти слова, как я понял, что следовало бы прикусить язык, поскольку сия неуклюжая выдумка могла быть чревата одними лишь неприятностями. Однако мне суждено было совершать в Штутгарте только величайшие промахи. Офицер, казалось, удивился моему ответу и, откланявшись, пошел в ложу фаворитки сообщить о моем присутствии. Гарделла повернулась в мою сторону и сделала знак веером. Я поспешил отозваться на ее призыв, смеясь про себя над той глупой ролью, которая мне предстояла. Как только я вошел, она милостиво протянула мне руку, и я, склонившись, обратился к ней как к кузине.
– Вы представились герцогу моим кузеном?
– Нет.
– Прекрасно, я займусь этим, а пока приглашаю вас назавтра обедать.
Она уехала, а я отправился с визитами к танцовщицам. Бинетти, одна из самых старинных моих приятельниц, была вне себя от радости и потребовала, чтобы я ежедневно обедал у нее. Курц – прекрасный скрипач и мой сотоварищ по оркестру Святого Самюэля – представил меня своей дочери, блиставшей красотой, и назидательно заявил: «А это не для герцога, он ее никогда не получит».
Добряк не был пророком – в скором времени
