Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал
Ее удел – бесконечное одиночество и всегдашняя неудовлетворенность.
Она сказала, что мое чувство к ней – гадкое и ненужное.
Возможно, что в этом она права. Насильно мил не будешь, и она вправе поднять или растоптать брошенную к ее ногам любовь. Это дело ее сердца.
Но она говорит, что чувство мое гадкое. Это мог сказать только человек, потерявший рассудок. Восемь лет я хранил самые искренние, благородные и возвышенные чувства к ней, и это ее восхищало и нравилось ей. Я пронес, как знамя, свои чувства через все злоключения жизни, через все любовные испытания женщин, часто не менее красивых и более молодых, чем она, и сохранил свою любовь к ней в целомудренной чистоте.
Лжет она и себе, и другим, заливая грязью алмазы моей любви. Беспредельная гордость и плохо скрытая ревность напоили ее язык ядом гремучей зависти.
Марийка, ушедшая искать синюю птицу счастья, пришла к выводам: «Я теперь поняла, что никто не умеет так любить, как ты. И я горжусь тем, что ты отец моих детей». Сама же Тамара весной написала: «Забыть тебя нельзя».
Лида, ее подруга и наперсница нашей любви, говорит: «Каким чудесным даром ты обладаешь, умея любить по-особому. Такие люди, как ты, бесследно не уходят. Любившие тебя если не теперь, то в будущем увидят, что ты и твои красивые чувства оставили глубокий след в их жизни».
Мне к этому добавить совершенно нечего.
День погас. Умолкли цикады. По синеватому ущелью над деревьями поплыл белый туман. Я все стоял на сопке, читая незримую книгу воспоминаний!
1935 год. Лето. Август. Кабинет директора техникума. Я вхожу. Против стола слева, полуобернувшись к двери, стоит Тамара, красивая и улыбающаяся от предыдущего разговора с директором. Нас знакомит директор. Она произносит ленивым, медлительным голосом стереотипную фразу, но у меня уже тревожно стучит сердце, и я выразительно сжимаю ее протянутую руку.
Долгое время эта женщина была как трудный ребус, и ее нелегко было разгадать. Но теперь я знаю ее достаточно хорошо. Знаю, как она сидит, улыбается, дышит, смотрит, говорит, встряхивает головой, закрывает лицо, натягивая вьющиеся волосы до подбородка или закрывая его ладонями или раскрытой книгой.
Я знаю ее злой и нежной, холодной и как расплавленный металл.
Она нерешительна и бесконечно раскаивается после проявления нежности. Она, как Плюшкин, обвиняет себя в расточительстве своих чувств.
Я знаю ее неповторимую в любви и опасную, как мегера, в ненависти.
Я часто заглядывал в ее душу, наполненную неизреченной гордостью. Я знаю веснушки на ее лице и руках. Мне знакома округлость ее плеч и выразительная линия торса. Я и сейчас помню бархатность кожи на ее ногах, спине, у нее маленькие груди, словно ей 16 лет.
Я, как собака, мог находить ее по еле уловимому запаху тела и постоянному запаху «Красной Москвы»178.
Я научился угадывать ее настроение, предвосхищать ее чувства и мысли, – ибо она слишком глубоко вошла в мою душу.
Уже на небе замерцали звезды, и туман стлался у моих ног, когда я пришел к выводу, что эти ужасные слова обо мне были сказаны ею все-таки в порыве ревности, в которой она даже себе не хочет признаться из‑за ущемленной гордости.
Я знаю, что Тамара будет неоднократно раскаиваться в том, что произнесла их, и вновь будет их повторять. И она постоянно будет обо мне думать и говорить, то рисуя образ мой в самых мрачных красках, то находя вдруг в нем светлые и милые черты, т. к. она все-таки любит меня своею неуравновешенной и странной любовью.
Мы еще встретимся с нею. И вновь сердце ее будет замирать и тревожно биться, когда я подниму ее и понесу, и в порыве страсти стану целовать куда попало.
Мы еще встретимся с нею. Но, как и прежде, настоящего счастья мы не найдем. После первых порывов нежности Тамара вновь испугается огромного и безрассудного счастья любви и торопливо (как улитка) начнет прятать свои чувства. А как только по неосторожности я вновь задену ее гордость, опять мне нужно будет взбираться на утесы горя и страданий, преодолевать их, не раз срываясь в пропасть безнадежности.
Человек не приспособлен к тому, чтобы наслаждаться вечно. Но он также не приспособлен и к тому, чтобы вечно нести изнуряющую ношу страданий и горя.
Поэтому в конце концов мы перестанем встречаться, может быть, даже уедем друг от друга подальше.
Но никогда не забуду я женщину, которой я отдал свои лучшие чувства и которая, хорошо зная цену любви, не умела любить и бесполезно убила столько лет в терзаниях неудовлетворенной гордости, хотя их можно было прожить красиво и радостно, наполнив, как чашу, доверху счастьем устоявшейся, как выдержанное вино, любви.
Тамара тоже меня не забудет. И воспоминания ее обо мне будут и хорошими, и плохими, как и теперь, в зависимости от ее переменчивого настроения.
Но любить так никто ее не сможет, и она в душе невольно будет проводить сравнения, и вновь отравлять свою жизнь, не находя себе счастья и пытаясь найти ключи к нему, хотя эти ключи всегда с нею – это ее характер, ее взгляды на мир, ее эгоцентризм.
Этими ключами она заперла навсегда свою душу для любви и счастья, ибо нет для человека большего счастья на земле, чем любить и быть любимым.
Может быть, в последний час своей жизни она и вспомнит про ключи от счастья в потрепанном кармане гордости, но уже будет поздно. Они будут не нужны перед зияющим провалом сырой и холодной могилы.
31 августа 1943 г.
Вчера наши войска заняли город Таганрог, свыше 150 населенных пунктов и целиком очистили Ростовскую область от немецких захватчиков. Заняв Донецко-Амвросиевку, наши кавалерийские и механизированные соединения прорвались в тыл немецким войскам, дошли до побережья Азовского моря, окружили Таганрогскую группировку и ведут ее ликвидацию. На Брянском направлении наши войска ведут успешное наступление. Вчера продвинулись на 10–20 км.
Посмотришь на карту от Харькова до Одессы, сразу бросается в глаза, что в Донбассе противник разорван на части и, я думаю, числу к 15 сентября Донбасс будет освобожден. А если наши войска продвинутся до Мелитополя, то противник уйдет с Кубани, Тамани и Крыма.
Вчера получил примирительное
