Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Леве:

Не о том скорблю, товарищи,

Не о том я слезы лил,

Что покойного Максименко

Кто-то ядом отравил.

Хор местных адвокатов:

Ты скорбишь не о том, так скажи нам, о чем?

Леве:

Налетели злые коршуны с берегов реки Москвы.

Ах, зачем инородние защищают, а не вы?

Хор:

Ты так мил в этот час, что скорбишь так о нас».

Моя тетрадь, в которой было много интересных записей Ф. Н. Плевако, погибла во время поджога моего дома в 1905 году.

Участие в деле Плевако собрало массу публики. Красавец Холева в изысканнейшем фраке и белье как бы нечайно несколько позже вошел в зал. Курьер нес его портфель и четыре-пять объемистых книг, положив всю ношу на отдельно поставленный столик. Холева разложил содержимое портфеля и книги, несколько цветных и черных больших карандашей и полулисты чистой бумаги. Около Федора Никифоровича лежал обвинительный акт, лист бумаги и огрызок карандаша. У меня одна небольшая тетрадка.

Прочли обвинительный акт, ввели для опроса и приведения к присяге человек пятьдесят свидетелей и трех экспертов. У Холевы оказались отдельные папки для каждого свидетеля. В папки были вложены копии показания свидетеля и вписаны примерные предполагаемые вопросы. То же относительно экспертов. В книгах много закладок. Так обстоятельно и тяжело готовился Холева к защите.

Лишь после обеденного перерыва начался допрос свидетелей. Допрашивали прокурор, поверенный гражданского истца и Холева. Федор Никифорович изредка задавал вопрос-другой. Я решил возможно меньше напоминать о существовании в деле Резникова, и в течение первого дня фамилия Резникова вообще не упоминалась.

Дело затягивалось вследствие допроса свидетелей излишне подробно, с повторениями одного и того же. Особенно старался Холева, выполнявший все то, что он заранее приготовил. На второй день к вечеру Холева уже был изнурен. Во время перерывов заседания я пытался убедить Холеву сократить допрос зачастую совершенно ненужных свидетелей по обстоятельствам установленным и малоинтересным для защиты. Но Холева напоминал ученика, вызубрившего урок и не могущего ответить что-либо «своими словами». Холева разворачивал папку данного свидетеля и пунктуально задавал все вопросы, тщательно заранее выписанные, создавая громоздкий, в большинстве ненужный материал. Так проходили мучительные дни.

Косвенные улики, записанные следователем понятно и гладко на основании показания свидетеля, большею частью не подтверждались в судебном заседании. Мы часто слышали реплики свидетеля: «забыл», «как будто я не так сказал», «а кто ж его знает?». Начиналась канитель:

— Когда вы лучше помнили? Тогда, когда вас допрашивал следователь, или теперь?

Читалось показание, данное на предварительном следствии. Свидетель не узнавал своего показания, записанного литературным языком, а может быть, следователь не точно понял показание. Проходили часы, когда разговоры со свидетелями как будто и не относились к данному делу. Состав присяжных состоял из людей толковых, и они, видимо, недоумевали, зачем нужны большинство мелких и ненужных подробностей. Было томительно скучно, даже подсудимые впали в состояние полного равнодушия и не слушали многих показаний. Но Холева продолжал исполнение намеченной им программы. Несколько оживилось заседание свидетелем доктором Крассой. О нем я должен дать особую характеристику и отвлечься на время от главного дела.

Марк Красса — мой товарищ по гимназии. Честный парень, на редкость тупой, крайне упорный, малосведущий в жизни, мало читавший, но очень добрый и хороший товарищ. Учился неважно, но старательно, кое-как пробирался из класса в класс и благополучно окончил гимназию. Пути наши разошлись. Я поступил на юридический факультет Петербургского университета. Красса изучал медицину в Киевском университете. Года через три после окончания гимназии мы встретились летом в Таганроге. Красса возмужал, обратился в сильного физически молодого человека, у него явился довольно странный апломб, но умственно остался тем же «недалеким Крассой». Ясно было, что университет он окончит и пойдет на службу по какому-либо ведомству в должности врача, но научный багаж его будет невелик. Потерял я Крассу из вида. Лет через двенадцать-четырнадцать я прочел в местной газете о назначении врача Крассы тюремным врачом в Ростове. Вскоре мы встретились на улице, обрадовались и заговорили как старые товарищи. На мой вопрос «Почему ты не посетил меня?» Красса хмуро ответил:

— А ты, может, и не принял бы меня, ты ведь теперь персона, а я мелкий врачишка.

Из нашего разговора я заключил, что Крассу жизнь не баловала и что прежние годы озлобили недалекого Крассу. Служил он городским врачом в Анапе, «но, скажу тебе, такая там сволочь народ — сплошь жулье, и я сбежал». Служил в Ахтырях[274] — и там несладко. Решил поселиться здесь и заняться частной практикой и «службишку нашел». Сообщил, что женился на девице, с которой прижил до брака двух сыновей — «вот ты помоги мне оформить моих детей». Просил его зайти ко мне, но Красса долго не являлся. Пришел он ко мне со старшим мальчиком по поводу усыновления, и я сделал все нужное в суде[275]. Встретились еще раза два, но знакомство не клеилось.

Когда возникло дело об отравлении Максименко, Красса, оказалось, подал первую помощь — не разглядел, что Максименко был отравлен, а определил какую-то сложную болезнь, от которой думал лечить. Когда же затем был приглашен врач Португалов, постоянный домашний врач, и определил отравление, то Красса возражал, спорил. Максименко умер, и вскрытие установило отравление мышьяком[276]. Поползли слухи «о темных действиях Крассы», но следователь установил, что Красса не был знаком с семьей Максименко, приглашен был вечером, так как близко жил, что по заключению трех врачей-экспертов[277] спасти Максименко нельзя было, если бы даже Красса поставил правильный диагноз, и что доктор Португалов, прибывший через час после Крассы, принял все необходимые меры.

Но Красса остался при своем мнении, и когда следователь указал ему на заключение экспертов, то Красса ответил:

— Я при экспертизе не был, как, что они там делали — не знаю. Я верю только в то, что сам вижу.

Холева прочитал это нелепое показание Крассы, ходатайствовал о вызове Крассы свидетелем, особенно еще и потому, что Красса, между прочим, показал:

— Нашли мышьяк, а может, Максименко лечился каким-либо мышьяковым препаратом?

По мнению Холевы, это показание чрезвычайно важное, и он создал предположение, что отравления вовсе не было, для чего вызвал со своей стороны эксперта.

Во время следствия по делу Максименко несчастный Красса попал под следствие по другому делу. В тюрьме умер заключенный. Красса, лечивший его, нашел на теле пятна и определил, не помню точно, какой-то молниеносный пятнистый тиф, в чем, как тюремный врач, выписал удостоверение. Тело предали земле. Затем последовало анонимное донесение прокурору, что два