Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал
Оказывается, можно идти, а потом, свернув с дороги, лечь и спать богатырским сном. Или, например, кто мог подумать, что блиндаж, эта сырая и темная яма в земле, может быть жилищем, к которому привыкаешь, как к человеку. Переходя в другой блиндаж, тяжело расставаться с прежним, ибо там у тебя все было расставлено и расположено, как в хорошем кабинете.
Заросшая бурьяном и кустарником канава может быть прекрасным кинотеатром, где можно увидеть и услышать и Шульженко, и божественного Козловского, и Русланову.
Война – это прежде всего тяжелый, изнурительный труд. И если человеку положено уснуть на несколько часов, он не мучается бессонницей, а ложится и через 3–5 минут спит.
Если у бойца свободный вечер, он не жалуется на тяжесть своего положения, ибо он ко всему привык и не чувствует себя тяжело: он веселится и поет песни. У меня вокальные способности не лучше, чем у козла (прошу не путать с Козловским), но я тоже пою.
Требуются какие-либо особые случаи, которые нарушили бы устоявшуюся психологию и заставили задуматься не о войне. Чаще всего это сон, или письмо, или какое-нибудь явление природы, вызывающее ассоциации.
Тогда переносишься в иной мир, отдаешься воспоминаниям и чувствуешь, как в душу заползает грусть, встают близкие, родные образы, и оказывается, что в твоем сердце еще есть не растраченная нежность, и ты вслух начинаешь произносить дорогое имя и шепчешь ласковые слова. В такие моменты рождаются лирические стихи.
… И тогда становится понятно, что ты не забыл ничего, что ты не охладел, что ты по-прежнему любишь и что ты претерпеваешь все трудности и лишения и стал жестоким и беспощадным к своему врагу потому, что он отнял у тебя счастье обнимать любимую. Для которой ты живешь и воюешь, чтобы вновь установить былое спокойствие жизни и право в часы вечернего покоя сидеть у лимана и, касаясь ее теплых колен, смотреть на лунную дорогу, которая серебряной полоской протянулась по ровной глади дремлющего моря.
Лида пишет, что, возможно, я продолжаю писать тебе по привычке. Ты, конечно, лучше знаешь, что привыкнуть я не мог, ибо к этому не было никаких поводов.
Привычка появляется, когда приходит равнодушие в быту, в семейной жизни. Когда любовь и страсть обладания перерастают в механический процесс, во время которого можно думать о недавно прочитанной статье в газете или о том, что приготовить на завтрак.
Вечер. Весь день напряженно работал. Сейчас просмотрел газеты. Европа в огне. Нарастает протест во всех странах. Бывший секретарь фашистской партии Италии Фариначчи арестован на швейцарской границе. Правительства союзников послали ноты нейтральным странам о недопуске главарей фашистской партии Италии на их территории. Румынские газеты призывают население готовить на всякий случай чемоданы.
Сегодня получил письмо от Макаровой Нади. Не знаю, которая из них Надя – старшая или младшая. Привожу некоторые цитаты из этого письма:
Незабываемый Василий Степанович… Вы обижаетесь, что многие вас забыли. Да как вы смеете так думать! Разве можно забыть такого прекрасного человека, учителя и воспитателя? Нет, никогда! Хорошие, нет, даже больше, такие замечательные люди, никогда не забываются.
… Зимой я лежала в Кутаиси в госпитале, и мне одна девушка сказала, что вы работаете директором ДКА172 в Батуми. Я вам писала туда 4 письма, но ответа не получила. В Грузии мне сказали, что вы были ранены в обе ноги. Не знаю, правда это или нет.
2 августа 1943 г.
Сегодня в 4 часа утра меня подняли по тревоге. Нужно было переписать большую радиосводку Совинформбюро командующему. То, что можно было сделать часа за полтора, мне предложили сделать в полчаса. Я заявил, что в этот срок выполнить не могу, т. к. не являюсь пишущей машиной. Договорились, что я проверил грамотность записи и ушел снова спать. Мне приснился интересный сон.
Я из части для чего-то ехал в Москву. Перед этим заехал домой, но не в Ейск, а в какое-то другое место. Я встретил здесь Тамару, Юру, Милочку и множество женщин и детей.
Только я поздоровался, как ко двору подъехала грузовая машина со всяким скарбом и с нее слез мой дядя П. И., о котором я не имею никаких сведений примерно с 1923 года. На нем солдатская гимнастерка с одним оторванным погоном, штатские грязные брюки и истоптанные ботинки. Дядя был болен и просил поставить ему банки. Он сразу лег на постель, укрылся теплым одеялом, вынул часы и смотрел на них, меряя себе температуру. Несколько позже я приглашал его обедать, и он не отказывался.
Я должен был уехать в Москву утром. Был уже вечер, Тамара подала мне обед и что-то пекла. Она принесла бутылку вина. Я, открывая бутылку, немного налил в стакан и попробовал. Когда же я хотел выпить стакан его во время обеда, то оказалось, что вино выпили ребятишки. Я обедал один на веранде, в соседней квартире, окна которой выходили на веранду, горело электричество и переодевались женщины, одна из них молодая девушка, сняла платье, и я смотрел на ее еще целомудренные груди с торчащими сосками. Бюстгальтера на ней не было. Потом женщины увидели меня и прикрыли штору. Узнав у Тамары, что я ее муж и еду в Москву, они стали писать письма знакомой женщине туда, кажется, Кряжинской, и спрашивали у меня мое имя, отчество и фамилию. Приходили к Тамаре какие-то девушки и называли ее другим именем, кажется Марией, что меня очень удивило.
Потом какой-то парень передавал мне потрепанные книги для пересылки в какую-то станицу через П. С. Д. Он попрощался и уехал с каким-то громадным обозом на телегах, запряженных лошадьми, коровами и верблюдами. Одна корова все ложилась и не хотела идти. От этого обоз задерживался. Затем я смотрел в саду печку, сделанную Тамарой. Потом я шел над речкой к каким-то сараям и искал там уборную. Я проходил мимо тех женщин, которых я видел раздевающимися. Они, и Тамара с ними, собирались купаться и вновь задирали платья на голову, чтобы раздеться. Увидев меня, они опустили платья и прикрыли свои голые ноги. Я прошел и не оглядывался. Вдруг я услышал со стороны их громкий смех и какие-то замечания.
И тут
