Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Но предстоящее дело, видимо, его волновало, потому что Соломон, как я узнал («правая рука», говорил Гоц), съездил в Таганрог к Золотареву (известный местный адвокат), познакомил его с обвинительным актом, скрыв фамилию, но сказал, что обвиняемый человек со средствами. Золотарев дал такое же заключение, как и я, согласился принять защиту и определил гонорар в 3000 рублей.

Пришел опять Гоц будто по другому делу, а затем, между прочим, сказал:

— Знаете, если бы я вас послушал и написал петербургскому адвокату, то могло выйти хуже. Значит, я боюсь, я виноватый, выписываю знаменитость, не доверяю вам. А что вы скажете?

— Скажу, что это не вы придумали, а кто-то вас надоумил. Резон в этом есть. Но вы должны убедиться и верить, что дело ваше серьезное и опасное. У вас много недоброжелателей, могут поверить матери, а не вам.

— Ну хорошо, я уже верю, набиваю вам еще одну тысячу, а там — что Бог даст. Я же не виноват.

Месяца через два слушалось дело. С трудом Гоц усвоил, что ему можно и надо сказать суду. Предложил ему не являться в шикарном цветном галстуке и помнить, что он в суде…

Состав присяжных — местные обыватели, крестьян не было. Для суда присяжных такое дело необычное. Председательствовал член суда Штранге, спокойный, сведущий, торжественно ведущий заседание, дружно относившийся к адвокатуре.

Прочли обвинительный акт, ввели свидетелей. Обдумывая план защиты, я надеялся «на помощь милой старушки», которая, насколько я ее знал, непременно должна показать себя. Гоциха — будем ее так называть — нарядилась по-праздничному: муаровое платье, шикарный шелковый платок, на голове кружево. Сложив сухие губки бантиком, просверлив судей своими «черными щелками», она подошла к судейскому столу. Штранге к ней:

— Ваша фамилия Гоц, имя Песя?

— Да.

— Яков Гоц — ваш сын?

— Он мине не сын, а мой разбойник и душегуб! — взвизгнула Гоциха.

Штранге:

— Прошу вас вести себя спокойно и не употреблять резких выражений. По закону я обязан сделать возможное, чтобы склонить вас помириться с сыном, простить ему, если он виноват пред вами.

Гоциха:

— Я ему прощать? (Крикливо.) Зась ему! Он мне мучает, хватает мои заказы, хватает мой прокат — так я ему прощать! Я буду танцевать, когда он получит три с половиной года рештантские!

Штранге:

— Яков Гоц — ваш старший сын. Подумайте, как тяжело быть с сыном во вражде. Быть может, вы предложите какие-нибудь условия для мира?

Гоциха молодцевато:

— Что ж, хорошо. Пусть он закроет свою фабрику, заберет свою паршивку и уезжает из Ростова.

Штранге строго:

— Вы опять употребляете ругательные слова. Если будете продолжать так вести себя в суде, то я лишу вас слова и подвергну взысканию.

Гоциха вытянула сухую желтую шею и стала похожа на змею.

Штранге:

— Подсудимый, вы слышали условия, на которых ваша мать желает с вами примириться и прекратить дело. Что вы скажете?

Гоц:

— Я не могу закрыть фабрику и уехать из родного города.

Штранге:

— Ввиду несостоявшегося примирения суд приступает к судебному следствию. Объявляю маленький перерыв.

Гоц ко мне:

— Боже мой, уже меня судят, что будет?

Успокоил его, объяснил ход дела и высказал мое впечатление по поводу выхода «мамаши».

Заседание возобновили, привели к присяге свидетелей, кроме Гоцихи.

Штранге:

— Песя Гоц, останьтесь, остальные свидетели пока удалитесь. Расскажите, как было дело.

Гоциха:

— Когда мой муж умер и я осталась удовой, то он (головой кивнула на Гоца) прикинулся добреньким. Позвал брата и мине и говорит: «Мне наследство не нужно, разбивать хозяйство не хочу, хозяйничайте себе, а я начинаю другое дело. Бог мне поможет». Уже мине это было с подозрением, почему это такие подарки, и я пошла к людям спросить, что это означает? А люди говорят: «Вы же имеете хорошего сына, вам надо радоваться». Я знала, что он при жизни моего мужа собрал немного денег. Ну, радоваться так радоваться! Узнаю скоро, что он открыл фабрику бильярдов на чужие деньги, и я уже сейчас поняла его хорошие штучки. Нет чтобы с мамашей открывать фабрику, ага, ага! Ну, так я тоже стала делать бильярды без фабрики. Когда же он женился на своей паршивке…

Штранге:

— Еще раз выругаетесь — и я лишу вас слова.

Гоциха:

— А что вы так за нее заступаетесь, она имеет губернантку…

Штранге:

— Замолчите.

К товарищу прокурора:

— Не угодно ли вам допрашивать?

Товарищ прокурора:

— Расскажите, что случилось в конторе вашего сына, когда вы туда пришли?

— Он перехватывал мои письма, мои телеграммы, и я пошла к сыну, как я мать, и мне право ругать моего сына. Ну, взяла свидетелей и пошла. Я вхожу и кричу ему: «Ты долго будешь воровать мои письма?» А он хочет уходить во двор, то я схватила его, чтобы он не уходил, то он стал мине душить и бросил на пол и ударил.

Товарищ прокурора:

— Не имею больше вопросов. Господин защитник, вы имеете вопросы?

— Да. До этого случая вы уже бывали в конторе вашего сына?

— Что же, он такой важный господин, что к нему нельзя пойти?

— Что вы там делали, когда пришли?

— Что мине нужно было, то и сделала.

— Поругали вы сына?

— Ну, ругала, я мать.

— Вы били стекла?

— Ну, выбила, так что?

— А он что делал?

— Он, как все разбойники, убежал.

— Кто вам в последний раз, когда вы были в конторе, порвал платье? Не вы ли сами порвали, разозлившись?

— Может, и я сама.

— Вы говорите, что он вас бросил на пол. Не упали ли вы сами, когда ваш сын уже вышел из конторы?

Гоциха:

— Все знают, что вы у него получаете жалованье, то вам очень хочется, чтобы я сама упала. Это вам не удастся.

Штранге:

— Прошу вас отвечать на вопросы господина защитника, а не расходиться.

Гоциха:

— Ну, я уже вижу (многозначительно).

Штранге:

— Что вы видите?

— Так, это я про себя.

Во избежание нараставшего скандала я отказался от дальнейшего допроса.

Свидетель Рабинович показал:

— Мадам Гоц жаловалась мне, что Яков Радионович, ее сын, будто перехватывает ее деловые письма и телеграммы. Я ей высказал мнение, что Яков Радионович такими пустяками не будет заниматься.

Гоциха с места:

— Это мне новость слушать…

Председатель ее останавливает.

Рабинович:

— Так как мадам Гоц очень волновалась и просила меня пойти с нею к сыну в контору, чтобы поговорить, то я согласился с тем, что еще кто-нибудь пойдет с нами. Она пригласила Шмуйлова, и мы решили просить Якова Радионовича запретить своим служащим принимать письма и телеграммы старухи, если они ошибкой попадают в его контору. Мы думали как-нибудь успокоить мадам Гоц или даже примирить