Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения - Владимир Владимирович Блохин
Весьма любопытный элемент польского влияния на Герцена передает А. Валицкий. По его мнению, на Герцена особое влияние оказал А. Мицкевич. «Подобно славянофилам, Мицкевич идеализировал общинную традицию славян, но – в отличие от славянофилов – видел в ней зародыш совершенно нового мира, близкого идеям социалистов, мира, который придет на смену старому порядку после победы социальной революции. В этом (подчеркнуто автором. – В.Б.) революционном истолковании идея особого предназначения славян оказывалась для Герцена убедительной. Сомнение у него вызывало только связывание этой идеи с польским мессианизмом»[520].
В этих условиях трудно было ожидать какой-либо объективности Герцена в оценке восстания. Он смотрел на него «польскими глазами», воспринимая польских революционеров в качестве союзников по разрушению «кровавого материка». Почти пятнадцать лет он был оторван от русской почвы. В этой связи весьма показательны самые свежие оценки польского восстания, которые Герцен дал в «Письме к Гарибальди» (1863): «Мы знали, а правительство знало это лучше нас, что трудно возбудить в русском народе деятельное ожесточение против Польши, и очень хорошо избрало свою почву. На вымыслах вроде Варфоломеевой ночи трудно было далеко уйти. Это годилось для солдат, и то при дозволении грабежа. Для народа этого было мало. Правительство стало выдавать польское восстание за враждебное крестьянам и греческой церкви, за восстание исключительно шляхетское и католическое – таким образом, оно становилось защитником масс и греческого православия, придавая себе вид более революционный и демократический, чем революция (курсив мой. – В.Б.). Император Александр II, бывши в Нижнем, молился коленопреклоненный у могилы Минина, доблестного гражданина, поднявшего в 1612 г. государство против поляков, прося бога поддержать его против врага, т. е. против “нескольких сотен повстанцев без оружия и уже давно побежденных”, как постоянно печатали об них в русских журналах»[521].
Очевидно, что оценки Герцена не имели ничего общего с действительностью. Террор польской Директории направлялся именно против крестьянства и православной церкви, к тому же инициаторами восстания были шляхта и католические круги. Однако будет справедливым отметить, что иной позиции у Герцена быть не могло. Не далекая Россия, а близкие польские эмигранты определяли его мышление.
В этой связи совершенно оторванными от реальности воспринимаются фразы Герцена о том, что «народное правительство в Польше должно было “признать землю крестьянской“ и предоставить ее распределение ”воле народа”»[522]. Герцен, видимо, понимал, что «народное польское» правительство могло поступить иначе и крестьяне ничего бы не получили.
Герцен открыто выступал против мер, которое осуществляло правительство. Для него это было проявлением «дикого кровожадного патриотизма». «Великая интрига улетучилась бы, и весь этот разожженный ужасом дикий, кровожадный патриотизм выдохся бы, не успевши отравить ум и сердце простых и честных людей. Вызывая чувство ненависти и свирепого озлобления, убивая противников с монгольским бесчеловечием, отбирая имущества у помещиков Западного края (курсив мой. – В.Б.), правительство не имело другой цели, как усмирение восстания и сохранение власти в областях»[523].
Реакция Герцена на изъятие имущества у польской шляхты не может не обескураживать. Именно шляхта, помещики Западного края, целенаправленно лишала крестьян земли. Такая позиция польских помещиков не могла не идти вразрез с идеями Герцена.
В целом политика русского правительства в Западном крае и Польше вызывала неприятие у Герцена. Политический режим империи, как и ее представители на местах, вызывали озлобление мыслителя. Движимый сочувствием к восставшим, Герцен, как всегда, демонизировал русских государственных деятелей, приписывал им имманентную кровожадность. Такой демонизированной личностью был граф М.Н. Муравьев («Вешатель»). Герцен не жалел эпитетов для придания Муравьеву зловещих качеств: «Палач, вместо клейма, отметит своими чертами падшую часть русского общества, ту, которая рукоплещет казням, как победам, и выбрала этого урода своим великим мужем. Все брильянты императорской короны и всё масло помазания не спасут венчанный лоб человека, отыскавшего где-то заброшенного людоеда, чтоб его послать на “умиротворение” несчастного края. Портрет этот пусть сохранится для того, чтоб дети научились презирать тех отцов, которые в пьяном раболепьи телеграфировали любовь и сочувствие этому бесшейному бульдогу, налитому водой, этой жабе с отвислыми щеками, с полузаплывшими глазами, этому калмыку с выражением плотоядной, пересыщенной злобы, достигнувшей какой-то растительной бесчувственности…»[524]
Трудно представить что-нибудь сопоставимое с масштабом фальсификации, предпринятой Герценом. Реакция Герцена на деятельность Муравьева не имеет ничего общего ни с объективностью, ни с реальными действиями этого человека, ни с попыткой хотя бы в чем-то разобраться.
Генетическая черта русского государства и народа, в представлении Герцена, – «материк рабства». Отвечая на письмо Гарибальди, Герцен нападает на патриотизм, пишет об исконном раболепии и дикости русской власти. «Эта позорная полоса нашей истории тем больше отвратительна, что она вовсе не нужна. Вызванная трусостью, подхваченная, с одной стороны, раболепием, с другой – свирепым патриотизмом, она не имеет оправдания (курсив мой. – В.Б.). Она пройдет, и пройдет скоро, в этом нет сомнения, но след ее останется; и как исчезнувший рубец кнута выступает при известных обстоятельствах…»[525]
Решительно нападал Герцен на Ивана Аксакова. Иван Сергеевич Аксаков в польском вопросе стоял на защите русской народности, выступая за ее права в Западном крае.
«Наконец-то для Москвы, как для Помпеи, настает последний День. Издатель его едет на Волынь – спасать народность русскую»[526]. В заметке «На Волынь!», являющейся ответом на статью Аксакова от 1 февраля, Герцен приводит слова славянофила о необходимости поднять значение русских на Волыни. «Каким образом можно было православное, верное Руси и русскому царю русское крестьянское население смутить и нравственно обессилить?.. Что же нам делать?
Не ложится ли на нас всех, честных, способных, образованных, тяжким упреком это мужицкое раздумье, эта горечь родного чувства? На Волынь – вот что надо. Надо всем, которые свободны, могут располагать собою, в ком
