Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

боком – в окно глядеть – на скамейку и нечаянно тронул сапогами, большими и грязными от уличной грязи, – зонтик дамы, сидевшей рядом. Настоящей дамы, антикварно сохранившейся до того дня! Она брезгливо отстранила ребёнка зонтом. Рука матери остановила в воздухе зонтик. И начался «скверный анекдот» Достоевского – унизительно, с криком. Напала на Нику дама: «Нищенка! С Волги пришла! Москву нашу съели. Да ты зонтик видала ли когда? А лапами своими его трогаешь!..» И ни одного человека в трамвае не оказалось, кто бы остановил этот бред, защитил бы! А дама разорялась ещё пуще. И вот Сергей – потому что это уже был не «Серёжа» – встал и во весь голос закричал на даму так, что все стихли. Он кричал ей на «ты», поправ вежливость материнского ей «вы». «Да как ты смеешь говорить так с моей матерью! Ты знаешь, кто она?! Да я тебя… ты… ты…» Он был вне себя. И – прекрасен! Все залюбовались, хоть трусы и подлецы были на стороне «дамы» – ни один из них, Мориц (но она написала это имя, задумалась, стёрла, затем снова вписала его), не забудет, ручаюсь, этого десятилетнего сына! Когда я пишу это сейчас, во мне сердце играет – что ж, это было, и много ему простится за этот день!

Кондукторша дала звонок, требуя протокола, «чтобы убрать скандалистов». Но её как-то не поддержали. У меня было дикое искушение сойти на остановке у Камерного театра, но я хотела дать Серёже – доехать, не пройти до Никитских – пешком. И я не сошла. Но я зажала ему рот, наклонясь и шепча ему что-то, умоляя больше не говорить. И «для гордости» мы доехали. Он уже шёл со мной, маленький, лет семи с виду, тощий, поникший, но скоро забыл всё и говорил детские пустяки. А меня трясло – ведь мы ехали мимо Сытинского переулка, где я из отцовского дома (не с Волги) ходила в гимназию, да и Союз Писателей мы проезжали, где многие меня знали. Я еле дошла домой.

А в тринадцать Серёжины я проснулась ночью от света – он стоял надо мной. «Что с тобой?» – спросила я. «Просто смотрел, какая вы жёлтая… В вас совсем уже нет румянца! Всё в меня пихаете – и не едите сама!»

Да, а в пятнадцать – через плечо – тоном Байрона: «Да разве вы меня понимаете?» И так шло несколько лет, пока вырос. Тогда снова стал другом…

Нет, я ещё хочу записать вот это, – сказала себе Ника. – Один раз, поругав его в те же десять, одиннадцать, что не помнит, куда, ложась спать, засунул башмаки, продержала его без гулянья, не дав надеть рваные сапожки. Затем затопила печь. Она ужасно дымила. По требованию соседей я бросилась к кочерге ворошить дрова – и за ними увидела, в омерзеньи и страхе – два золотых башмака!.. Миг – и они рассыпались огненным прахом! Я их сама засунула в печку – сушить, валясь без сил от усталости – спать, – и забыла. Серёжа не кричал на меня, как я на него, только плакал… С этим, Мориц, так и придёшь на Страшный суд – разве себе простишь его слёзы, его не крик на меня?..

Часть II

Из жизни Ники. Между горем и счастьем

Глава 1

Глеб и Миронов

Ника посидела – более чем задумавшись над раскрытой тетрадью. Писать для Морица кусок своей жизни – чтобы быть понятой? Это падало тяжестью. Если бы это!.. Не это! А воскресить то, что с таким трудом когда-то было преодолено собою, вызвать из того, что уже стало тенью, – живое дыхание дней… Как устоит она перед этим? Не закачает ли её от всего этого, что прошло, – раз она это всё родит в явь? Чем она защитится от людей, которые шагнут в её день из своей тени? Всё пережить вновь?

– Я не переживу вторично, – сказал кто-то в ней самонадеянно, трезво, – но его я заставлю пережить нечто большее… То, что ему жизнь не дала? А может быть, он сокровенное – скрыл? О чём же тогда – поэму?! Я напишу всё это (сказала она, медленно, себе), чтобы разбудить в нём – душу. А если для этого мне надо вновь пострадать немного – пусть будет так! Начать – с юности. И как же назвать это? Может быть, так: «С первой настоящей любви». И – не растекаться по древу! Кратко она скажет о первом муже, о фантастике, романтике этой встречи, о мучениях дней, когда они перешли во враждебный мир секса, о том, как секс разбил романтику, угасил ту любовь. Схематично! Потому что не рассказать – человека. Пленённость, трагизм индивидуальности неповторимой. Потому что не это – тема. Тема – тот огонь, который этот кремень из её камня – высек, с чем она осталась один на один – расставшись. Никогда не станет Морицу родным, как ей, её первый муж Глеб, драгоценными его светлые волосы, как ей таинствен синий пронзительный взгляд. Тысяча его неожиданных, ни на кого не похожих выходок, из гордыни и отрешённости зачерпнутых, – Мориц непременно перестанет быть слушателем – опрокинет, заспорит, огрубит осуждением, сомнёт то, чего смять – нельзя. Значит, она должна огрубить, превратить в схему, закрыть дорогое на ключ – чтобы не спорить.

Просто назвать – принимайте на веру, как факт. Так. Упрощать, отбирать – в миг даванья. Ну так что же прошло? Что? Она думает – остро, жёстко (как Мориц).

Пришла – горечь. Пришёл – отврат от близости, объяснений, попыток быть понятой. Неверье в возможность слияния. Просто начать вот с чего: разочарованность. Привыкание к одиночеству. Над всем был – вздох.

…Утром наши с Глебом во Франции поездки ранним поездом из Трайас в Канн. Этому 24 года. Но этому уже вечность, потому что этого никогда не будет.

И зачем это было?

Как на кинематографической ленте, мелькнули улицы, рестораны, универсальные базары, площади, кафе, магазины; сколько мы прочли вывесок, во сколько входили дверей, скольких кельнеров и гарсонов – лица я ещё ясно помню; я воскрешаю во рту тающий вкус огромных иерусалимских апельсинов; тени в скверах от пальм, скамейки, гравий, песок, ровный прибой длинных голубоватых меланхолических волн…

Я помню себя в элегантном пальто с огромным воротником из «пана» – шелковистого бархата, – спадавшим на плечи и грудь мягкими складками; в большой, с чёрными маргаритками, шляпе – и зонтик помню