Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник

Я открыл два пути перед лицом несчастья:

– Путь жертвы – к нему нас подталкивало общепринятое мнение послевоенных лет. «Дети без семьи никогда не смогут развиться», – диктовала культура, где наивысшими ценностями были труд, семья и родина.

– Другая стратегия предполагала осмысление травмы: человек становится частью группы и вместе с другими старается понять произошедшее, чтобы вновь нащупать почву под ногами.

Поиск смысла для выхода из хаоса помогает заниматься восстановлением.

Когда представление о травме не диссонирует с дискурсом окружения, семьи и культуры, несчастье от увечья уходит на второй план, уступая гордости и радости возвращения к жизни.

Травма как научный объект неотделима от личности исследователя.

Можно утверждать, что все мировоззрение – это автобиографическое откровение. Расскажите мне о своих взглядах на мир, и я скажу, как ваш жизненный опыт отразился на вашей призме восприятия. Когда вы пишете роман, где от имени вымышленного героя рассказываете свою историю или выбираете научный объект, чтобы понять и победить агрессора, вы снова становитесь хозяином вашего внутреннего мира. Вы больше не щепка, которую уносит поток, вы добились некой свободы.

Когда до ареста я хотел пойти на улицу за молоком, те, кто помогал мне прятаться, предостерегали: «Не выходи, сосед может тебя сдать». То есть на смерть мог обречь донос неизвестного! Все вокруг таило в себе опасность.

Я часто вспоминал солдата в черной форме. Он подходил ко мне в синагоге, превращенной в тюрьму, садился рядом и показывал фотографию сына, на которого я был похож. Запомнившийся момент вызывал любопытство и дарил умиротворение.

Не всегда немцы приносили смерть, нет неизбежных вещей, и выход – был. От этих мыслей на душе становилось немного легче, но я не мог поделиться ими со взрослыми из моего окружения: им-то, чтобы выплеснуть гнев и назначить виновных, требовался образ нацистского варвара. И достоверно ли мое воспоминание о том солдате в черной форме?

Я тогда сбежал и спрятался под телом умирающей женщины, она истекала кровью, – ее били прикладами в живот, брюшная стенка лопнула. Помню, в машину скорой помощи зашел военный врач. Он осмотрел умирающую, увидел меня и поручил отправляться в больницу, тем самым он дал мне шанс выжить.

Женщина не умерла, пятьдесят лет спустя я отыскал ее семью. Она рассказала своей внучке Валери, что все время думала о судьбе маленького мальчика, спрятавшегося под ее телом. Она поведала, что машиной скорой помощи был небольшой грузовик, и капитан Майер (а может, Мейер) сказал: «Неважно, где она сдохнет, важно, что сдохнет». Почему я убедил себя, будто капитан дал команду ехать, когда увидел меня под телом больной? А может женщина ошиблась, приписывая фразу немецкому военному? Еще она сказала внучке: «Ребенок буквально купался в моей крови». Почему же я не помню?

Отрицание неизбежности смерти подарило мне надежду и силы, чтобы не сдаться.

Мне хочется думать, что, отдав приказ ехать, тот военный врач дал мне право на жизнь, подтвердив: неотвратимого зла не существует. Позднее я думал:

«Можно с помощью медицины побороться с судьбой и замедлить приближение смерти, а можно попытаться понять, что происходит во внутреннем мире убийц и тем самым подорвать их убеждения».

Учиться восприятию мира

26 марта 1905 года Виктору Франклу[9] не повезло появиться на свет в знаменитом кафе Зиллер – там у его матери начались схватки. Виктор родился в Вене, в культурной среде, где вращались интеллектуалы со всей Европы. Мать новорожденного гордилась его происхождением из семьи чешских писателей и врачей. Его дядя Оскар Винер, автор фантастических рассказов, был вхож в поэтические круги Праги. В тех кругах Густаву Майринку пришел в голову сюжет «Голема»[10]: главным героем он сделал описанное в талмудических псалмах существо с надписью Emet на глиняном лбу, означающей в переводе с иврита «истина». Ее суть переменчива: стоит пойти дождю или выйти солнцу, и e пропадает, остается только met, что значит «смерть». Слова создают духовность в людях, которые без языка были бы просто материей. Как показывает «Голем»,

слова обладают такой силой, что малейшее событие может изменить их значение и представить нам другой мир.

Виктор Франкл был погружен в духовный мир матери. Образованная и чуткая женщина умела играть со смыслами многозначных слов. Так, слово «гранат» в разном контексте может означать либо плод, либо камень. Мать укладывала сына спать и пела колыбельную: «Спи спокойно, чертушка», и ребенок, убаюканный песней и мягкими звуками слова «чертушка», спокойно засыпал. Виктор был очень привязан к матери. Он целовал ее каждый раз, когда видел. В отношениях с отцом он чувствовал дистанцию, что в те времена было весьма распространенным явлением.

В 1905 году Вену называли «красной». Социал-демократы строили жилье для пролетариата и способствовали развитию народной культуры, старались сделать условия труда промышленных рабочих более человечными. Тогда во всей Центральной Европе, люди без смены места жительства вдруг оказывались в стране с другим названием, где по политическим решениям менялись языки. В многонациональной Вене жили поляки, немцы, венгры, итальянцы и евреи – все они гордились своей культурой.

В 1901 году увидела свет живопись Климта, очаровывающая яркими цветами и изощренностью линий. Вслед за Гайдном, Моцартом, Бетховеном и Листом в музыку пришел Шенберг. А среди новаторов стоит отметить Зигмунда Фрейда и Стефана Цвейга.

С 1880 года после погромов в России евреи бежали в Вену. Они оседали рядом с полностью ассимилировавшимися собратьями по вере и крови. Еврейские погромы и дело Дрейфуса во Франции (1894 г.) неожиданно оказали услугу журналисту Теодору Герцлю (1860–1904 гг.), основоположнику сионизма. Этнический еврей считал себя немцем и был поражен шквалом антисемитских настроений.

Большая часть евреев в Европе не чувствовала принадлежности к «еврейской национальности» и враждебно воспринимала идею сионизма.

Они хотели бороться с антисемитизмом в своих родных странах, только Холокост заставил их начать думать иначе.

Скрытая дискриминация мешала получить доступ к постам на государственной службе и в университетах, а иногда и полностью лишала такой возможности. Это уберегло евреев от зашоренности академических кругов. Ограничение «дало им большую свободу духа и свободу выражения». Про Фрейда писали: «В первый год учебы в университете, как он заметил, все ожидали, что он будет чувствовать себя ущербным из-за „расовой принадлежности“ <…>, но он не смирился с приговором