Острова - Григорий Михайлович Кружков
И луна над сараями сушит весла.
Под лежачим камнем немного сыро.
Уронила ворона кусочек сыра.
Если все, кому дорого дело мира…
II
Переводчик мирен. Уж так он скроен.
Между двух полей, ни в одном не воин.
Оттого-то и зад у него раздвоен.
С виду он неподвижнее баобаба,
В землю, как половецкая врос он баба.
Но внутри он — камень с небес. Кааба.
Между миром верхним и миром нижним
Он сидит не меже, непонятен ближним,
Занимаясь делом своим булыжным.
Улетай, ворона! Тут ничего нет
Для тебя; как не каркай, он не уронит
Ни песчинки — и цели не проворонит.
Утекай, вода! В дребадан столетий
Утекай ты, пьянь, что достойна плети,
От него не дождешься ты междометии.
Ибо ты, как время, заходишь с тыла,
В тот момент, когда жизнь валуну постыла,
И копытом подкованным бьешь, кобыла.
Ну и что — отколола ли ты полкрошки?
Посмотри, что с копытом? не больно ножке?
Ах, ведь ты и ударила понарошке!
Ускакала кобыла, и ворон в поле
Улетел. Начнем помаленьку, что ли?
До свидания — всем, кто не знает роли.
…Тихо в поле. В глазницах кремневых сухо.
Зачинается песнь от Святого Духа.
Это камень поет — приложите ухо.
Метафизика добра
(О Валентине Берестове)
1
Валентин Берестов так объяснял эволюцию любовной лирики за последние двести лет. Сначала говорили: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». Потом наоборот: «Я помню чудное мгновенье, перед тобой явился я!» А теперь поэту вообще никто не нужен, он пишет: «Я помню чудное мгновенье: перед Собой явился Я».
В этой притче — ключ к пониманию стихов самого Берестова. Всякий эгоцентризм был для него неприемлем, в том числе поэтический. Но в том-то и беда, что без известного эгоцентризма — без всяких безумных страстей, стыдных тайн, грехов — поэзии, по крайней мере романтической поэзии, не бывает. А он был слишком совестлив, слишком хорошо воспитан, чтобы предаваться крайностям, чтобы обнажаться-заголяться на людях.
Что же ему оставалось, как не классицизм с его отодвинутым «эго», как не путь древних греков с их общественной, учительской нотой, гармонией «я» и «мы», мудростью и лаконичностью? Недаром античный жанр эпиграммы так процвел в стихах Берестова.
«Пусть победит добро!» — сказал бандит.
Дурак добавил: «Разум победит!»
2
Берестов говорил, ссылаясь на Паскаля (я не проверял цитаты): «Будем мыслить логично: в этом основа всякой нравственности». Завет, который я навсегда запомнил и чту — в меру слабых сил.
О религии с Валентином Дмитриевичем мы, сколько помню, никогда впрямую не говорили. Но всякий раз, проходя по касательной к этой теме, чувствовали, что понимаем дело примерно одинаково. Я убедился в этом, когда в двухтомнике, вышедшем через несколько дней после его смерти, прочел отрывки из его старого дневника 1945 года:
Конец марта… Новодевичий… Небо в амбразурах, ручьи, сосульки. Дощечки, пущенные на дрова, дымки из труб, раскрытое окно, в нем военный в ушанке. На дверях у входа «Богословско-пастырские курсы». Рядом — «Красный уголок НДМ». Плита, надпись: «Аз есмь воскрешение, веруяй в Меня аще и умрет — оживет и веруяй в меня не умрет вовеки».
Памятники. Дети кидают в них снежками с крыш, грядки, старушки стоят… Мысленно я отвечаю воображаемому старцу, верю ли я в Бога. «Не знаю. Верить в Бога надо, чтобы быть счастливым и хорошим. Я чувствую себя таким. Значит, я верю, верю в бесконечность, в то, что приходит весна, что есть счастье, богатство мира…»
В этих строках шестнадцатилетнего Вали уже присутствует то самое целомудрие мысли, которому он, мне кажется, не изменил до конца своей жизни. Не знаю. Быть может. Я так чувствую.
3
В стихах Берестова есть метафизика добра — более глубокая, чем метафизика зла, и бесконечно более разнообразная.
Один лишь раз, и то в начале детства,
Мой дядя, тот, погибший на войне,
К нам заезжал. Но до сих пор вглядеться
Могу в его глаза. Они во мне.
Все остальное — облик и слова —
Забыто. Но еще, припоминаю,
Была трава. Нездешняя трава.
Высокая и тонкая. Лесная.
Должно быть, в лес (он на краю земли
Был для меня) занес меня мой дядя,
И там мы на поляне прилегли,
Счастливые, в глаза друг другу глядя.
И я заметил нити на белках,
И складки век, и редкие ресницы,
И два зрачка, две точечки-зеницы
В двух серых и лучащихся зрачках.
И то, как сам я отразился в них,
И то, как их застлала поволока
И шевельнулись веки… Только миг
Запомнил я. Одно мгновенье ока.
«Нездешняя трава» — это, конечно, воспоминание о рае. Детство — ангельское состояние, как и любовь — все равно двух взрослых или взрослого и ребенка. Взгляд любимого — окно, сквозь которые видны небеса и Бог. Но область лиризма в стихотворении выходит за рамки привычных в поэзии тем. Тут не традиционные «Он и Она» или «Мать и Дитя». Смотрят в глаза друг другу дядя-солдат, уходящий на войну, и остающийся жить мальчик. И между ними происходит то же самое безмолвное таинство — прощание, благословение.
4
Детство — ядро берестовской вселенной. И не только потому, что он прославился как детский поэт и замечательно умел общаться с детьми, с детской аудиторией. Он написал большую работу «Ранняя любовь Пушкина», оттолкнувшись от легкомысленной фразы Юрия Лотмана о Пушкине как о «человеке без детства», который якобы «вычеркнул» этот период из своей жизни. В статье «Три эпохи развития человека», анализируя автобиографическую трилогию Льва Толстого, он пишет об этих трех возрастах взросления: в детстве человеку свойственно любить и верить, в отрочестве — мыслить и философствовать, а в юности — наслаждаться жизнью и миром.
