Раневская - Глеб Анатольевич Скороходов
14 апреля Маяковский нарушил график – поднял ее ни свет ни заря, в восемь она была у него, в десять оделась и буквально оттолкнула его, на коленях умолявшего бросить театр и остаться.
– Уйдешь – больше меня не увидишь! – крикнул ей вслед.
– Ах, оставь, Володя, эти театральные штучки, не к лицу тебе они! – сказала она в дверях.
На лестнице, едва спустившись с трех ступенек, услыхала выстрел…
Вы видели эту комнату – там сейчас музей?– спросила меня Ф. Г.– Нет? Нужно посмотреть. Или не нужно. Я не могу – начинаю задыхаться от ненависти. И ненавижу Нору еще сильнее. Торопилась на репетицию к Немировичу! Да не уволил бы он ее, сказала бы, что у нее передний зуб болит или еще что-нибудь выдумала. Любящая так не поступает. Женщина с сердцем, во всяком случае[24].
И в тот же день Яншина и Полонскую вызвали на Лубянку: соседи Маяковского доложили следователям об утреннем визите Норы. А Миша, чистый человек, ни о чем не догадывался!
– Ну как же так? Что – он жил с закрытыми глазами? – спросил я.
– Вам не понять настоящего артиста. Яншин настолько был поглощен театром, ролями, Станиславским, что все остальное проходило стороной. Ни во что он не вникал. Бильярд, его увлечение скачками – тоже игра, продолжение его актерской натуры.
– Но вы же сказали, что Полонская ежедневно встречалась с Маяковским. Как не заметить этого?
– Во-первых, не судите по себе. А во-вторых, Нора – женщина до мозга костей. Портнихи, макияж, парикмахеры, маникюрши – будет во все вникать супруг! Тем более что тогда, в конце двадцатых, все это уже требовало больших усилий – НЭП прикончили, вся эта обслуга перешла на нелегальное положение. Достать помаду стало проблемой!
Это сегодня придет за кулисы спекулянтка, вроде моей королевы Марго из «Легкой жизни», и разложит перед вами все – и моднейшие кофточки, и уникальную тон-пудру, и «Крем для омоложения морщин». Это название я сама придумала – Вера, когда на съемке его услыхала, смеялась без остановки всю смену! И главное – Яншин любил Нору и очень верил ей. Настоящие актеры легко внушаемы. Это и преимущество, и беда. Нора сумела его убедить в своем альтруизме, в чистом восхищении поэзией Маяковского. А на людях они не перебросились и словом. Только «Здравствуйте» и «До свидания». Маяковский тоже был конспиратор дай Бог!
Миссис Сэвидж на экране
Как-то на «Сэвидж» приехали кинохроникеры. Они уговорили Раневскую сняться после спектакля в одной сцене, а по ходу действия сняли публику, овацию зала, стоя приветствующего актрису, смешную девушку, выбежавшую на просцениум с букетиком в руках.
Накануне отъезда Ф. Г. в Ленинград хроникеры позвонили ей и, очень извиняясь за задержку, попросили, несмотря на предотъездные хлопоты, найти время и посмотреть, что они сняли.
– Конечно, обязательно! Я должна все сама посмотреть! Вечером мы приехали в Лихов переулок.
– Боже, как здесь все изменилось, – сказала Ф. Г., когда мы подошли к парадному входу, сияющему по последней моде огромными стеклами в тонких стальных рамах. – Я здесь снималась в «Свадьбе» – у Анненского в сорок третьем году. Было холодно, павильоны не отапливались, сырость, с потолков текло – я даже гримировалась под зонтиком.
В вестибюле нас встретил оператор – мило улыбающийся человек Абрам Львович.
– Вы только не очень ругайте меня, – попросил он Ф. Г., – это ведь только черновой материал.
– А что, я плохо получилась? – почувствовала сразу недоброе Ф. Г.
– Нет-нет, что вы – просто еще не смонтировано, каша разных планов и фонограмма черновая, рабочая.
– А-а! – с тревогой сказала Ф. Г., и мы прошли в зал.
Потух свет, замелькали безмолвные кадры: вот сумасшедшие, вот Ф. Г. стоит у окна и испуганно шепчет что-то – это первый акт, затем общий план, снятый из верхней ложи, – миссис Сэвидж оживленно и безмолвно беседует с сумасшедшими – это уже из второго акта, затем то же самое, но ближе, потом вдруг кусок черной пленки и громкий голос певца рявкнул с экрана: «Всэ-э-э, в ком совесть жива-а…» Певец внезапно поперхнулся, а появившаяся Ия Саввина заговорила:
– Миссис Сэвидж, можно вам задать один нескромный вопрос?
– Пожалуйста, только нескромные вопросы и бывают интересными, – прозвучало в ответ.
– Зачем вы так крупно меня сняли? – спросила Ф. Г. оператора. – Я же просила не наезжать на меня.
– Там дальше будут и общие планы – во втором дубле, – ответил Абрам Львович.
– Это очень плохо, – сказала Ф. Г., но никто не понял, что она имела в виду: то ли само качество съемки, то ли что общие планы будут только во втором дубле.
Я смотрел на экран с удовольствием. Шла сцена рассказа о театральной карьере миссис Сэвидж – очень веселая, живая, остроумная. Героиня Раневской с увлечением повествовала о своей краткой артистической судьбе – первой роли в «Макбете» Шекспира, где она сыграла ведьму, бессловесный персонаж трагедии, и о второй и последней своей роли – на этот раз главной – в пьесе собственного сочинения. Камера то приближалась, то удалялась, миссис Сэвидж обращалась к Ферри и Флоренс, отвечала на вопросы и замечания Джефа и Ганнибала. Слыша знакомый текст, я все же смеялся – вместе с оператором, его помощниками и еще какими-то людьми, оказавшимися в зале. Приятно было видеть Раневскую в сцене, которая на экране стала чем-то необычной.
За первым дублем пошел второй, и оператор воскликнул:
– Вот это лучше! Смотрите, хорошо! А ведь все и снял-то я за тридцать минут!
– Правда хорошо, – сказал я.
– Прошу вас, – строго сказала Ф. Г. – Не надо.
Она внимательно смотрела на экран, нервно теребя перчатки.
Вспыхнул свет. Все молчали.
– Ну, вот что, мои дорогие, – начала Ф. Г. – Все это никуда не годится!
– Но почему же, Фаина Георгиевна? Как же вы…
– Все это очень плохо! – решительно оборвала она. – Прежде всего – плохо сыграла я! Все время хлопочу мордой, дергаюсь, как будто на гвозде сижу. Сейчас никто так не играет – так играли в восемнадцатом веке! Это плохо! Вы подумайте: публика аплодирует, а за что – никто не поймет. То, что вы сняли, не находится на уровне всей роли, – это даже не талантливо!
– Ну что вы, Фаина Георгиевна!
И оператор, и звукорежиссер, и еще какой-то
