Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
И встык с этим вот его поздняя реплика о Мод Гонн:
Сегодня при ее высоком росте и жесткости ее черт она выглядит как та самая Сивилла, которую я когда-то так хотел увидеть в исполнении Флоренс Фарр, но в те дни Мод казалась классическим воплощением Весны, и казалось, что Вергилиево славословие «Она ступает как богиня» написано только про нее.
Мод Гонн смогла выполнить то, что не смогла Флоренс Фарр, – дала другой пугающий и мощный образ старости, который возникнет у Йейтса в знаменитом «Среди школьников». Теперь ее лицо как у статуй Кватроченто, где тени морщин выели на щеках всю плоть, где красоты как не бывало.
Но вот иной я образ ее вижу:
Лепило Кватроченто этот лик?
Из щек глубокие ваяя ниши,
Морщины в плоть врезая, точно крик?
6
В какой-то момент он выйдет с учением о Маске, то есть о том, что образ желания у человека прямо противоположен его обычному «я». При этом Маской может оказаться не только прекрасное лицо, но и лицо обыденное, потому что если оба искусства равны, то реализм, типичность лица, – это тоже часть игры свойств и к нему тоже будут приспособлены чувствительные души. Иначе бы Йейтс не посвящал свой окончательный труд по игре противоположностей человеку, чье искусство противоположно моему, чья критика хвалит то, что я более всего презираю, человек, с которым я должен был бы спорить более, чем с кем бы то ни было, если бы нас не соединяла личная приязнь, многие годы уже живет в комнатах, выходящих окнами на плоскую крышу к морю.
Речь идет об Эзре Паунде. Американце, мигранте, поэте, отредактировавшем «Бесплодную землю» Элиота, который в то время, как Йейтс писал «Видение», задумывал свою огромную поэму «Кантос», где вся поверхность стихов – это отдельные фрагменты, составленные коллажи, связи между которыми – это надличные, нечеловеческие структуры: фуга Баха, карты Таро и прочее, что ускользает в глубину и от человеческого сознания, и от привычного синтаксиса. «Кантос» писалась на многих языках, во всех временах и представляет утопический аэропорт смыслов, где прилеты и вылеты фиксирует исключительно один смысловой диспетчер, которого мы не видим. Вот тогда-то Йейтс и сравнил его в очередной раз с «Неведомым шедевром» Бальзака. Где от всего женского тела осталась видимой только одна прекрасная ступня. Но это тоже искусство, которое движется на колесе времени.
В случае Йейтса «второй стиль» – это не то же самое, что фейри. Это нечто большее, это – альтернативная «старость», противоположная и старению современности, и его ранней юности. Чем больше будет нарастать ощущение «победы молодых стариков», тем больше в самом творчестве Йейтса будет возникать и образов стариков яростных. Старики у Йейтса кричат, богохульствуют, говорят о любви, пророчествуют. Их сжигают яростные видения и неупокоенное прошлое. Это другая старость, чем старость «обыденная».
И дальше вновь всплывает вопрос: какую вторую плоть для Джо я найду, после того как его не стало рядом со мной? Какое искусство я предпочту – то, которое анестезирует боль, сдвигает на периферию, или все равно продолжает ставить меня или мою любовь в центр? Это не вопрос выбора, согласно Йейтсу, это вопрос того, чего же хотел от меня Джо.
Чего хотел Джо?
1
То, что, так любя Одена, опиравшегося и отталкивавшегося от Йейтса, Джо пропустил в наших разговорах самого Йейтса,– удивительное свидетельство. То, что он пропустил повторенный Бродским антийейтсовский жест Одена,– еще одно свидетельство. Но самое большое – то, что снова создает какой-то странный вальс – вальс с отсутствующим партнером, это то, что, любя ирландца Беккета, Джо вновь пропустил Йейтса и ни разу мне о нем не сказал.
Ведь если и есть самая законная, самая сильная триада, о которой мы можем говорить помимо английской Йейтс – Элиот – Оден, то это – великая ирландская триада: Йейтс – Джойс – Беккет, которая украсила переход от XIX века в XX и двинулась дальше сквозь две мировых войны в великую пустошь постсовременности.
Джойс, автор знаменитого «Улисса», пришел после Йейтса и, не умея соревноваться с ним, чувствуя, что вся Ирландия – для Йейтса, уезжает в Париж, но в своем жестком юморе каждый раз учится отталкиваться от Йейтса, от изобретенной им героики и одновременно берет для «Поминок по Финнегану» все циклические схемы истории и странствия души, разработанные Йейтсом для трактата «Видение».
Сэмюэл Беккет – секретарь Джойса, в чем-то его ученик. Почти в каждом романе Беккет отсылает к Йейтсу, к его «глупому» романтизму, к его мифотворчеству, к его наивности как у деревенского пьяницы, и, тем не менее, стоит на этом материале, как на своей почве, ибо сам и берет за основу бродяг, пьяниц, безумцев, полусвятых. Он отталкивается от Йейтса, как отталкиваются от земли: чтобы вновь приземлиться на нее. И в отличие от роскошного, многословного Джойса – делает это в местах все более пустынных, все более странных, уже почти безводных, стремящихся к молчанию, как бы подтверждая правоту схемы Йейтса из «Видения», что когда очередной цикл подходит к концу, то – после героев и яростных интеллектуалов – от лица человечества говорят только дураки или святые: как раз герои Беккета. Я тоже решила подойти к концу своего цикла – и он оказался в самой близи к началу жизни Джо, возле его отца, уже старика, сидящего в инвалидном кресле.
2
Когда в очередной раз мы обсуждали «В ожидании Годо», Джо сказал, что если бы он ставил эту пьесу об отчаянии и невозможности что-то изменить в мире, то нанял бы лучших комиков и что на мысль эту навел его отец. А все потому, что, когда юный Джо дал почитать своему отцу Беккета, этого сверхсложного автора, которым юноши и девушки многих поколений отгораживаются от собственных родителей, то его отец, пожилой и уже очень больной доктор, прикованный к креслу, начал хохотать.
Все, что представлялось юношам и девушкам поколения Джо возвышенно-сложным и супермодным, казалось гэмпширскому хирургу просто очень удачной ирландской шуткой, где и понимать-то нечего – все понятно. Он сам сидел в инвалидном кресле – как на последней сцене своего земного обитания и уже по этой причине отлично понимал, что значит сказать: «Давай пойдем!» – и не мочь сдвинуться с места. Хирург из Гэмпшира и сам был автором фраз, которые вполне могли удовлетворить взыскательному чувству юмора великого ирландца.
Джо
