Термитник – роман в штрихах - Лидия Николаевна Григорьева
Тридцать семь
Десятиклассник Миша Радкевич был из хорошей семьи и поэтому знал слово "кашне". Да, у всех других был шарф, а у него кашне! Более того, он знал, что такое ромштекс и что такое шницель, потому что по воскресеньям его родители, он сам и его старшая сестра обедали в единственном ресторане их небольшого шахтёрского городка. Отец вообще слыл среди местных ИТР франтом: носил костюм-тройку, играл в бильярд на деньги и курил не папиросы, а сигареты с фильтром, которые были большой редкостью в начале шестидесятых. Их ему привозили из Одессы, там можно было купить что угодно у бывалых морских волков, промышлявших контрабандой. Шутка такая была, что в Одессе можно купить даже атомную бомбу, но только в разобранном виде. Миша и знать не знал, что на самом деле он – Мойша. И не понимал, о чем говорили по вечерам на идиш мать с отцом, зачем-то понизив голос до комариного писка. Его волновали не эти невнятные ни уму, ни сердцу разговоры «уехать-не уехать», а частые ночные поллюции и то волнение, которое вызывала в нем новая училка украинского языка. Эх, жаль, что уроки эти только дважды в неделю. А то бы он… А что бы он? Подумал старый полковник советского МВД в отставке, сидя на лавочке на набережной Брайтон-Бич и щурясь от яркого солнца. Вспомнилось, надо же. Вздремнул, что ли? А как забудешь эту Оксану, если была она всего на четыре года его старше, и это была её первая практика в школе. Столкнулись они как-то возле кафе-мороженого. И очнулись через сутки в её съёмной комнатке в белёной хатынке с окнами в буйные сирени. До выпускного оставался месяц. Стояла южная жара. А отличник Миша Радкевич сидел на уроках и выпускных экзаменах в шерстяном кашне в мелкую клетку. И не потому, что поел мороженого, простудился и у него болело горло, а потому что… Потому что нужно было скрыть синяки и засосы от поцелуев на его длинной цыплячьей шее. А вы говорите: забыть и не вспомнить…
Тридцать восемь
Родители словно заслонили её своим счастьем от мира. Это был высокий и крепкий барьер, который отделил её от реальной жизни с неизбежными потерями и неустройством повседневного бытия. Наблюдаемое с детства румянощёкое, круглолицее, безмятежное любовное воркование выглядело нормой и не предполагало никаких отклонений. Сладкая иллюзия всенепременной надёжности могучего мужского, отцовского плеча со всей очевидностью и не позволила ей построить свою жизнь, отдельную от образцовой материнской платы. С годами она становилась все больше похожей на мать и чертами лица, и крепкой статью. А зачем в одном доме две одинаковые женщины? И отец построил для Алёны отдельный дом с большим ягодником, добротными парниками. С собачьими вольерами для разведения гигантов породы ньюфаундленд, и небольшой конюшней для двух прекрасных шоколадных ахалтекинцев. Работников для собачьего питомника и конюшни отец нанимал сам. Смотрел, чтобы были не молодые и прочно женатые. Берег дочь неведомо от каких напастей. Хоть не мог не заметить, что она давно смотрит на мужчин словно бы вскользь и сквозь. А эти и вовсе были ей неровня. Не её круга. Да только вот своего круга у неё словно бы никогда не было. Потому что училась с двенадцати лет в Лондоне вместе с детьми богатых китайцев. Там и случилась её первая, школьная, китайская любовь. Потом, уже в Кембридже, ей сделал предложение юный и смешной, обаятельный толстяк – сын южнокорейского миллионера. Так и сформировался у неё вкус любви с острым ориентальным привкусом. Но отец, да, отец и мать, на её беду, успели остановить этот восточный экспресс любовных отношений. Им-то что! Они любили! И в жизни, и даже на фото, их лица словно сочились любовью и самодовольно сияли. Так и жили, саморастворившись друг в друге до состояния житейского желе. И она в этом желе однажды увязла. Навсегда. Без надежды на спасение.
Тридцать девять
Прожорливая, как гусеница, она должна была хитрить, чтобы прокормиться. Например, в гостях она всегда садилась в конце стола так, чтобы все смотрели на юбиляра, а к ней сидели полубоком и не видели, сколько и чего она накладывает в тарелку. Глотала часто большими кусками, почти не прожевывая. И все равно не чувствовала нужной сытости. А ещё бывало подряжалась помогать хозяйке разделывать и выносить горячее блюдо. Тут уже лучший кусок бараньей ноги исчезал задолго до того, как попадал на праздничный стол. Но ведь все равно всем всего хватало, и никто ничего не замечал. Кроме мужа Гриши, который был готов со стыда сгореть, потому что и знал, и видел все эти уловки.
"Надо бы её на глисты проверить", – раздраженно сказала свекровь, после того как
