Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан
Сцена вторая: мы возвращаемся к маме, и я, потрясенная, рассказываю ей, как Тибо чуть не погиб. Она не кричит, не плачет, не демонстрирует никаких эмоций. Я не понимаю. Я до сих пор не поняла. У брата не осталось никаких трагических воспоминаний об этом происшествии. Отец никогда не говорил об этом. Мама, которая в момент событий никак не отреагировала, также не упоминала позднее о страшной драме, которой чудом удалось избежать.
Остров, который я выбрала для себя вторым местом, где я провожу отпуск, называется – Форментера, что по-французски звучит как «форт меня похоронит»[2].
Жизнь дома была организована по принципу старшинства. В этом отношении мама воспроизводила домашний уклад своего детства – она, как и я, была самой младшей – и что она считала «нормальным», неизбежным, в порядке вещей. На самом верху иерархии стояла Каролина, которая была на четыре года старше меня (но разница в возрасте казалась значительно большей). Она обладала всеми качествами… и всеми привилегиями. Рано повзрослевшая, высокая, с длинными и густыми волосами, цветущая, как ренуаровские женщины (я же всегда была самой низкой в классе, смесь девочки и неудавшегося мальчика), красивая, по мнению всех (тогда как я всегда была только «милой»), удивительно одаренная и умная (всю жизнь лучшая из лучших, лауреатка Генерального конкурса, отличница в университете – я тоже хорошо училась, но учеба всегда давалась мне трудно), одним словом – богиня, Каролина жила в своем особом мире, который был ближе к маминому, чем к нашему. Под «нами» я имею в виду себя и брата, которые все детство оставались «младшими». Но и между нами было дополнительное разделение: Тибо был не просто на год старше меня, он был еще и мальчиком, что было неоспоримым преимуществом в глазах мамы, несмотря на все ее идеи о равенстве полов. Поэтому было совершенно естественно, что Тибо не заправляет постель, не накрывает на стол, и множество других «мелочей», которые глубоко ранили мое чувство справедливости.
Хотя порой мы с братом и объединялись против сестры, которая в крайних случаях не стеснялась применить силу, чтобы сохранить власть, чаще всего ситуация – атмосфера, если можно так выразиться, – располагала к тому, чтобы при любом удобном случае подчеркнуть мою неполноценность. Про меня было выражение – «шутка», конечно, от которой смеялась сама мама: «глупая, некрасивая и злая». Было и еще одно: «Сибилла только что не воровка» (!). Несомненно, все это могло бы быть очень смешно, если бы «жертва» не была постоянно та же, или если иногда какой-нибудь комплимент или проявление нежности уравновешивали бы это неистовое желание меня унижать. Если в спорах мама и признавала мою правоту, она никогда не выносила свой вердикт публично, чтобы не обидеть старших, чего не происходило в тех случаях, когда она считала меня неправой.
Возможно, постоянное притеснение со стороны брата и сестры объясняют мою любовь к справедливости и отвращение к любого рода унижениям – что само по себе неплохо, – но откуда же тогда моя чрезмерная потребность в «признании» и крайняя чувствительность, переходящая в щепетильность?
Отец поставил мне более точный диагноз: однажды, с изумлением наблюдая за этой жестокой и разрушающей игрой, он вступился за меня и, обращаясь к Тибо и Каролине, закончил следующими словами: «Вы же ее идиоткой сделаете».
А может, для этого в первую очередь и нужен отец – чтобы восстанавливать справедливость…
Я оставалась с отцом один на один, когда мы ужинали вместе. Он водил меня в знаменитые рестораны, где у меня была возможность попробовать роскошные блюда: устрицы, омара, великолепные десерты – верхом наслаждения для меня была меренга. Но главное, я была с отцом, и мне было хорошо. Он был внимательным, любящим, «почтительным». С ним я наконец-то была полноценным человеком. Наш разговор порой прерывался спокойным молчанием, и иногда я брала его руку, лежащую на столе. Он никогда не говорил со мной о своей личной жизни, а я не задавала об этом вопросов, мне это даже не приходило в голову. Он являлся из «ниоткуда», и меня это совершенно не удивляло. Главное, что он был рядом, и я была «красивая и счастливая», как писал поэт[3].
Я вижу себя подростком, как будто бы времени не существует, вижу, как я сажусь обедать за стол с семьей и, еще стоя, восклицаю, торжественно заявляю (никто ничего у меня не спрашивал): «Я никогда не выйду замуж».
Образцовое выступление (учитывая место, что мне было отведено за этим самым столом), хоть я так и не смогла потом вспомнить, что спровоцировало во мне этот крик души, публичное заявление, нарушившее спокойную атмосферу обычного обеда (почти) обычной семьи.
Когда я только родилась (а может быть, мама еще была беременна мной?), отец со свойственной счастливым детям жестокостью радостно заявил матери, что у него будет ребенок. Я не знаю, ни как отреагировала мама, ни что она сказала: позволила ли заметить свое страдание, набросилась ли на него с упреками, разозлилась ли или осталась сильной и достойной, скрывая ощущение, что все внутри рушится, что это был контрольный выстрел, что смерть охватывает душу? Единственное, что я знаю, потому что мама сама мне рассказала, что в заключение разговора отец сказал ей: «Я вам его верну стократно»[4] (!).
Мама, правильная и верная женщина, осталась одна с тремя маленькими детьми, во время войны, во время оккупации, когда началась эпоха ужаса планетарного масштаба, предсказать окончание которого не было возможно.
Когда я родилась, мама мало мной занималась, я была нежеланным ребенком, а мама занята другим в водовороте своей личной жизни. Могу ли я за это на нее обижаться? Все-таки мне кажется, что вся моя жизнь была отмечена этим появлением на свет в состоянии аффективного одиночества.
Через год после моего рождения по просьбе мамы был объявлен развод.
О существовании Жюдит, которая была меньше чем на год младше меня, я узнала в связи с замужеством старшей сестры, мне тогда было семнадцать. До этого мама скрывала от нас эту историю, потому что, как она объяснила,
