За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
– Ребята! Вы в самую десяточку! – радовался автор. – Кстати, ведь и само слово «panza» означает «брюхо».
– Между прочим, мое брюхо принесло мне всесоюзную славу, – басом отвечал Горюнов, ставший любимцем всего Советского Союза после искрометной роли толстого инженера Карасика в комедии «Вратарь».
– Дядя Толя, мне все ребята в классе завидуют, что вы к нам в гости ходите, – похвастался Тюпа. – Не верят: неужели сам Карасик!
– При этом никто у них в классе не знает, кто Сережин отчим. Кто отец, знают, а я никому не известен, – огорчился Булгаков. – Да ладно, не смотрите на меня так. Что дипломат Грибоедов автор гениальной пьесы, тоже никто не знал. Я из-за чего стремлюсь в добротном доме жить? На нем мемориальную доску через сто лет присобачат: «Здесь був Гаков, хоть теперь и нема Гакова». А эта расшатайка лет через двадцать вообще рухнет, пяти лет не прошло, а наша писательская надстройка уже в аварийном состоянии.
Он, конечно, преувеличивал. Пусть и не в Сережином классе, и вообще ни в каких классах советских школ, но вообще-то знатоки его знали, а любители любили, чиновники проклинали, зато финдиректоры театров прославляли. И 6 сентября состоялся очередной триумф. Подумать только: восьмисотый спектакль «Дни Турбиных»! Да не вру я, читатель, не вру, Сервантесом клянусь – восьмерка и два нуля. У кого из советских драматургов было столько? Да ни у кого! Чемпионский рекорд.
– Нет, ребята, – ликовал автор, пируя с друзьями после восьмисотки, – ни «Бронепоезд номер четыре четырки», ни «Любовь Зерновая», ни «Масса Железнова», ни «Человек с южьем». Так-то, граждане. Сам не понимаю причину такого успеха. Пьеса-то средненькая. В чем разгадка? Быть может, я неизвестный собачий принц-инкогнито?
Вскоре после юбилейного спектакля мхатовцы пришли уговаривать написать новую пьесу, он отнекивался, отбрыкивался, пока не вспомнили, что он хотел писать о Сталине. Поклялись обратиться лично к вождю о предоставлении нужных исторических материалов, но Немирович-Данченко тотчас пресек:
– Пока нет на столе пьесы, обращаться ни к кому нет смысла.
В этом же сентябре по всей стране покатился чудовищный девятый вал Большого террора, и ежедневно к расстрелу стали приговаривать от полутора до двух тысяч человек, аресты летали вокруг, словно пули на передовой.
А у Булгаковых в эти же дни стала вылупливаться из скорлупы давнишняя мечта: дача. У всякой босявки есть, а у нас нету! И вот вахтанговцы с какими-то там своими скидками продали участок на берегу Истры. Волнуясь, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна поехали туда и в один голос выдохнули:
– Боже, какое счастье!
Место тихое, воздух как молоко Богородицы, участок окружен лесом.
– Чудо!
– Неужели эта земля наша? И на ней можно поваляться. Люся, мы можем просто приезжать сюда, купаться, валяться в траве. Привяжем гамаки. Можно палатку разбить.
– Ну, теперь никаких «Метрополей», никаких «Националей». Будем экономить на строительство дома.
– Я не умею экономить. Научишь меня?
– И учить не стану. Просто отныне беру вас с Тюпой в ежовые рукавицы.
– У нас вся страна в них.
– Кстати, почему мы до сих пор не отнесли «Мастера и Маргариту» Сталину?
– Робею. Поначалу смелость такая была… К тому же я внимательно все перечитал. Некоторые главы еще нуждаются в редактуре. То есть можно было бы, конечно, и так напечатать, если вдруг автор окочурится. Но лучше не спешить, отшлифовать.
– Пожалуй, ты прав. Если и впрямь получится с пьесой о Сталине…
– Вот-вот. Если этот проект состоится, если Сталин останется доволен, вот тут-то мы ему и подсунем.
– Ладно. Мысль верная.
– Боже мой, Люся! Истра! В этих местах Чехов жил и гулял, а мы с ним оба не самые худшие литераторы. И судьба одинаковая. Чехова считали второстепенным, а Потапенко с Боборыкиным ходили в гениях. И кто о них теперь вспомнит?
А пули продолжали свистеть, почти каждый день: «арестован такой-то», «расстрелян такой-то»…
В конце сентября Булгаков ужинал в Центральном доме литераторов, где в последнее время уровень кухни стал даже выше, чем в лучших московских ресторанах, а цены для членов Союза писателей вдвое меньше. Ресторан располагался на Поварской в бывшем особняке князя Святополк-Четвертинского, что неизменно вызывало шутки подвыпивших собратьев по перу. Михаил Афанасьевич ужинал в полночь в компании с Евгением Петровым, который до сих пор оплакивал своего Ильфа. Тут явился пьяненький родной брат Петрова – Катаев, имея вид мальчика, которого по ошибке высекли вместо другого сорванца.
– Я не привык к ругани! – откровенно взвыл он.
И куда подевались лоск и надменность, где ты, иронично-самодовольный взгляд. Помнится, Маяковский так же выглядел, когда просил у Булгакова совета, как жить, если на тебя началась травля.
Катаев написал и в прошлом году опубликовал повесть «Я сын трудового народа», а в этом году одновременно написал по ней пьесу, либретто оперы и киносценарий. Пьесу поставили в Вахтанговском под названием «Шел солдат с фронта», ожидалось, будет успех. Но премьера прошла под хлипкие аплодисменты, и ни один зритель ни разу не воскликнул столь желаемое: «Автора!» Не говоря уж о всесотрясающем «Ав-то-ра!!! Ав-то-ра!!!», как бывало сто раз на «Днях Турбиных».
А потом начались разгромные статьи в газетах, не ожидавшего ничего подобного Катаева обвиняли в фальши, поверхностности, льстивом заискивании перед героями Гражданской войны.
– Что мне делать, Тускарора?! – воззвал Катаев, зачем-то припомнив один из гудковских псевдонимов Булгакова. – У тебя огромный опальный опыт. Как ты пересиживал натиски?
– Даже не знаю, что вам посоветовать, старик Собакин… – Булгаков использовал гудковский псевдоним Катаева. – Кажется, у нас дома еще осталась цикута. В прошлый раз Сократ не допил.
– Да ну тебя к черту! – возмутился Валентин Петрович.
– Ну, не хочешь цикуту, могу предложить стакан «Ерофеича», тоже подбадривает.
– Давай своего «Ерофеича».
И под выпивон Булгаков стал давать советы:
– Для начала напиши повесть «Враг трудового народа», чтобы там бывший белогвардеец князь… допустим, Четвертинский-Полторацкий мучился от ненависти к большевикам, среди которых приходится существовать. И пусть читателю станет жаль этого контрика. Из повести состряпай пьесу и попробуй
