Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

В комнате из мебели имелись только этажерка и кресло, в которое я брезговал садиться.

Часы нашлись на этажерке.

– А я думала, с ворьем связалась.

– Фамильные? – спросил я.

– Фамильные. Зинаиду Райх знаешь?

Больше я никогда не видел ту девушку. Она так и не узнала, что Зинаида Райх и Карл Мейерхольд были не просто именами из учебников – они реально существовали в моей жизни. Дом-музей в Балашихе, где мы проводили вечера на крыльце, был больше чем местом встреч: он стал для нас символом. Мы – друзья, молодые и жаждущие открытий, – погружались в атмосферу, где романтика прошлого переплеталась с нашими мечтами и поисками смысла. Для нас это место стало легендой, окруженной ореолом трагедии, живой историей драматических судеб.

Среди нас был мой друг Д., правнук Есенина, который как раз и владел ключами от дачи Мейерхольда и Райх. Он был особенным, словно не он наследовал известное имя, а имя требовало от него быть другим, выше, ярче. Эта наследственность, будто обремененная значимостью, требовала не просто жизни, а жизни, полной парадоксов и внутренней борьбы. Д. старался доказать себе и миру, что способен нести это бремя истории, но чем дальше он продвигался, тем тяжелее оно становилось.

Порой мне казалось, что сама Зинаида Райх оставила на этом доме свой отпечаток – некую тень неразгаданной трагедии, что так или иначе касалась каждого, кто ступал на это крыльцо. Д. же искал свое место, постоянно мигрируя между разными мирами – от хасидских общин Иерусалима до американских университетов и до Сеула. Его идеалы колебались от крайности к крайности, от стремления стать хасидом до увлечения теориями евразийства, но эти поиски лишь обостряли его внутреннее смятение. Его история казалась безнадежной попыткой освободиться от тяжести прошлого, и, возможно, это его и надломило.

Все это переплелось с моими воспоминаниями о Балашихе и наших полуночных беседах, где мы чувствовали дыхание прошлого, как будто оно разговаривало с нами сквозь винные туманы и тишину ночи. Казалось, что мы – продолжение тех великих, мучительных судеб, которым не удалось обойтись без жертв и страданий. Воспоминания о том доме постепенно наполнялись тенями тех, чья жизнь была подчинена какому-то неуловимому предначертанию.

N. была чем-то большим, чем просто спутницей или женщиной. Она связывала меня с тем, что я чувствовал своим внутренним ядром, с чем-то глубоко личным и недосказанным. Через нее я словно касался чего-то важного, близкого к тому, что люди называют судьбой. Она стала частью моего внутреннего мифа, символом многих вопросов и тревог, с которыми я вступил в жизнь. Но позже ее мать, умная и прозорливая женщина, настояла на нашем разрыве. Хотя сначала это казалось предательством, я понял, что это, возможно, спасло нас обоих от чего-то, что могло разрушить нас.

Иногда, возвращаясь мыслями к тем дням, я чувствую, как образы и воспоминания переплетаются, становясь частью того сложного узора, что сопровождал нас. N., с ее глубокими, словно александрит, глазами и молчаливым пониманием, вписывалась в этот контекст – в круг великих имен и трагических судеб, наш мир, который сам по себе разрывался на куски от противоречий. Казалось, что мы тоже часть этого замкнутого круга поколений, живущих на пике противоречий, словно на грани между даром и проклятием.

Годы проходят, и я начинаю понимать, что наши стремления, попытки найти истину и трагедии, отразившиеся на нас, были частью общего пути, предопределенного изначально. Мне горько думать, что все эти поиски, и даже расставание с N., привели не к освобождению, а к утрате.

Эти мысли возвращают меня к балашихинскому крыльцу, к тем ночам, когда мы искали смысл, пытались осознать тяжесть наследия, которое не позволяло нам быть просто собой. N. была частью этого наследия – не в буквальном смысле, но своим присутствием, она была связующим звеном между моими поисками и тем вопросом, который стоит перед каждым, кто осмеливается задуматься о своей жизни.

Возможно, наши истории в самом деле были предопределены, но это не отменяет печали, которая осталась во мне. Этот след, оставленный ее уходом и всей нашей историей, напоминает, что любая утрата – это не просто потеря, а знак того, что в жизни есть что-то большее, что-то, что стоит искать, даже когда путь кажется ведущим в невозможное.

Иногда мне кажется, что мои друзья – и N., и Д., и та девушка с золотыми часиками, и все, кто мелькал на пути, – были не более чем персонажами некоего спектакля. Мы все, словно в пьесе, играли свои роли, не догадываясь, что тексты их давно написаны божеством по имени Необходимость. Кто-то, возможно, был трагикомическим героем, кто-то – лишь фоном, но в этом хаосе наших судеб была закономерность. Мы, каждый по отдельности, искали смысл, находили его в тех, кто был рядом, в тех, чьи имена звучали как отголоски значительного прошлого.

N., конечно, была связана со мной гораздо глубже, чем я тогда понимал. Она была, как корабль, что тихо проплывает вдоль берега, но на своем пути несет шторм. Я бросил тогда физику, думая, что настоящая любовь, что искусство и литература – единственный возможный способ выразить ту бурю, что бушевала в душе. Но теперь я знаю, что это был не выбор, а неизбежность. Мы все пытаемся ускользнуть от своей судьбы, только чтобы встретиться с ней снова.

Иногда я думаю, как все могло сложиться иначе, если бы я остался верен науке, первой своей любви ко Вселенной. Но тут же осознаю, что для меня не было другого пути. Литература стала моим убежищем, моим способом лучше объяснить себе этот мир, где случайности переплетаются с историей, где за каждым углом ждет прошлое, тени великих людей, их ошибок и побед. И только так я смог продолжить жить – через эти метафоры, через строки, которые я писал, даже когда все вокруг рушилось.

XXIV

Иногда кажется, что душа нуждается в покое и простоте, как земля нуждается в заботе и уходе. Я все чаще думаю, что по своей природе я помещик. Не тот помещик, который возит шерсть или пашет огромные поля, как это было у Левина в романах Толстого, а скорее человек, живущий на небольшом клочке земли, с грядками и теплицами, где можно вырастить свои дыни и тюльпаны. Мой масштаб – это два гектара, самое большее.

Данные два гектара земли – это не просто пространство для работы. Это укромное место, где можно обрести покой, возможность жить раздумчиво. Здесь есть время