Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
— Разве вы военные? — спросил Рапп, который начал смягчаться, видя, что перед ним люди его покроя.
— Вот еще! Военные ли мы? Хорош вопрос!.. А! Вот идет, кто нас не вытолкает!
Это был Евгений. Он ускользнул от игры и спешил узнать, что делают там Рапп и дамы.
— А, это ты! — сказал он одному из пришельцев, у которого не было руки; мы сначала не заметили этого, потому что он весь был закутан в огромный сюртук.
— Да, шеф. А то вот этот полковник хочет засадить нас в тюрьму. Я думаю, вы не допустите этого, правда?
— Тебя в тюрьму?.. Но что ты делаешь тут?
— Да я пришел поговорить с вами, хотел сказать, что, с тех пор как австрийское ядро оторвало мне руку, я стал негодным к службе. Теперь я в отставке, но не за милостыней сюда пришел, как сказал вот этот гражданин… У меня хорошая пенсия, и я очень благодарен за это. Так я привел брата; вот видите, сильный, здоровый и добрый малый, и хотел просить вас, шеф: дайте ему лошадь и карабин. Вы увидите, на что он способен.
Первый консул имел дар видеть не глядя и слышать не слушая: он с первого слова мужчины понял все и узнал в нем квартирмейстера гвардейцев, которому под Маренго или Монтебелло оторвало руку ядром, когда он защищал старшего офицера своего, опасно раненного и окруженного неприятельскими уланами. Первый консул сам позаботился тогда, чтобы его унесли с поля сражения, а после встречал его на параде, и лицо это осталось у него в памяти.
— А! Это мой инвалид… Здравствуй, приятель! Ну? Ты пришел повидаться со мной? Хорошо! Ступай, обойди здесь. Исполни еще раз приказание своего генерала. Проведи его, Евгений.
Обхватив рукой стан Жозефины, Наполеон пошел ко входу в дом, где и встретили мы обоих братьев, вместе с Евгением и Раппом, который поцеловал квартирмейстера с такою искренностью, точно это маршал Франции, и шумно просил у него извинения.
Старый кавалерист представил Первому консулу своего брата и заметил, что тот не в очереди и не по принуждению идет на службу.
— Это доброволец; он по своей воле записывается в армию, и вы, генерал, примите его.
Как счастлив был этот добрый человек! Он даже подпрыгивал на месте, в глазах его блистали крупные слезы; обрубок руки его двигался так, как будто он хотел потереть одну руку о другую.
— Ежели я в роли рекрутера, — сказал Первый консул, — так пусть конскрипт выпьет за здоровье республики и мое. Евгений! Возьми нового солдата и сделай все, что требуется, моим именем.
Старый кавалерист глядел, как уходит Первый консул, и, пока надеялся, что тот обернется, сдерживался; но когда Бонапарт скрылся из виду, не вытерпел и залился слезами.
— Полно, полно, старый товарищ! — сказал Евгений. — Черт возьми, что ты плачешь, как женщина?!
— Да! Вовремя вы заговорили о женщинах! — сказал безрукий. — Хорош же был я!
— Что такое?
— Да как же! Я говорил с генеральшей, будто я дикарь какой-нибудь. А по виду она также предобрая, эта гражданка…
— Это моя мать, — сказал Евгений.
— Ваша мать? Быть не может! Каких же лет она родила вас? Да и генерал ненамного старше вас… Вы, верно, смеетесь надо мной.
Евгений объяснил, в каком он состоит родстве с генералом Бонапартом. После этого отставной солдат захотел выпить за здоровье госпожи Бонапарт, матери его командира, и, поставив стакан на стол, сказал своему брату:
— Смотри, брат, эта гражданка в желтой шляпке — мать моего командира. Ну и дела!..
В этот вечер Первый консул удалился в свой кабинет, а мы остались в небольшой галерее рядом с гостиной. Госпожа Бонапарт была все еще так испугана появлением тех двоих, что ее ничем не могли успокоить. Евгений с Бессьером уехали опять в Париж; с нами оставался только Рапп. Жюно также возвратился в Париж, потому что со времени заговоров Черакки и 3 нивоза местные начальники имели особенное приказание Первого консула не оставаться на ночь вне Парижа. Таким образом, некому стало успокоить Жозефину, потому что полковник Рапп, храбрый и мужественный, когда опасность грозила ему самому, терял рассудок, если надобно было защищать от опасности генерала.
Первый консул не выходил в гостиную весь вечер, и до одиннадцати часов, когда обыкновенно все расходились по своим комнатам, мы только и делали, что вспоминали о всех покушениях на жизнь Первого консула, совершенных в продолжение года. Меня заставили рассказать все подробности вечера в Опере и заговора Черакки. К несчастью, я проговорилась, что встречала иногда этого Черакки в знакомом доме, и на меня посыпались вопросы, почти о том, не с рогами ли он и не с копытами ли?
— Вот — сказала госпожа Бонапарт, — вот что тревожит меня еще больше! Жюно, комендант Парижа, верно, знает все, чего может страшиться Бонапарт. Так он и во сне пугается этого до такой степени, что, просыпаясь, не узнает собственной жены[97].
Я старалась успокоить Жозефину, видя трепет и бледность ее, потому что она любила Первого консула всей силой признательной души. Она заплакала и сказала, целуя меня:
— Лоретта! Лицо этого человека произвело на меня такое ужасное впечатление, что я, верно, не засну всю ночь… А Наполеон только сердится, когда слышит, что я плачу… Он уверяет, что ему нечего бояться.
Я пошла в свою комнату и, всходя на лестницу, которая вела ко мне, разговорилась с Лавалеттами об истории этого вечера. Я тоже все еще беспокоилась, а госпожа Лавалетт даже еще больше меня. Муж ее, напротив, только смеялся и на все вопросы наши отвечал:
— Это просто отставной солдат, егерь в полку Евгения!
— Но может ли Евгений отвечать за каждого из своих солдат? — сказала госпожа Лавалетт. — Негодяя берут в солдаты так же, как и честного человека. А что у него нет одной руки, так от этого не прибудет добродетели.
— К тому же, — прибавила я со своей стороны, — если и предположим, что ваш безрукий — человек верный, то брат его может быть разбойник; а сегодня его приняли в гвардию!.. О, сохрани нас, Боже!
— Ах! — сказал Лавалетт смеясь и зевая. — Пора ложиться спать. Первый консул уже целый час спит и, верно, стал бы смеяться над нами, если б знал, что мы пустились
