Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Пламенное желание Бонапарта сохранить Египет настолько известно всем, кто был близок к нему, что я просто не постигаю, как мог найтись ум, который не видел, что возвращение в Европу было порывом сохранить эту колонию, которую в мечтах своих делал он средоточием силы, откуда вскоре полетели бы молнии против англичан! Разве ничего не значит его намерение соединиться с армией друзов у горы Ливан и его виды на присоединение тамошних племен, способных к управлению? С ними и с тридцатью тысячами друзов планировал он проникнуть в Персию[94].
Однажды, говоря о Египте и своих друзах, он использовал выражение, очень простое, но которое после показалось необыкновенным; я, смеясь, напомнила ему о нем за три дня до коронации:
— Как жаль, — сказал он, — что я не мог присоединить к своей армии друзов. Это расстроило все мое счастье.
Я представлю один случай, по которому можно судить, насколько дорожил он сохранением Египта. Когда генерал Виаль, посланный Мену, приехал из Египта, Первый консул, занимаясь в кабинете с Бертье, Жюно и Бурьеном, которые распечатывали множество пакетов, привезенных генералом и пропитанных уксусом, говорил о своем намерении сменить главнокомандующего Восточной армии. Он хвалил любезность Мену и приятные его рассказы[95].
— Но, — прибавил он, — это не служит к пользе главнокомандующего. Клебер со своими циничными разговорами и грубыми манерами был бы гораздо полезнее для Египетской армии в теперешнем ее положении.
Наконец, после долгого молчания, он стал как будто говорить сам с собою:
— Ренье?.. Дама́?.. Фриан?.. Нет, его не надо… Бельяр?.. Это дитя, но храброе дитя… Старый Леклерк?.. Нет… Ну, видишь, Бертье, опять-таки всех лучше Абдалла-Жак Мену! Только надобно дать ему хорошего начальника штаба или, лучше сказать, второго главнокомандующего. Надо выбрать…
Эти слова Первого консула как будто поразили Жюно внезапной мыслью.
— Генерал! Вы, конечно, знаете, что делать, — сказал он, — но я со своей стороны знаю, кого назначить на это место.
Первый консул посмотрел на него с вопросом.
— Я назначил бы генерала Ланюсса.
— О, о! Ты не злопамятен.
— И для чего же быть мне злопамятным, генерал? Я дрался с Ланюссом из-за глупой ссоры в игре, которая, впрочем, была только предлогом. Я полагал, что он не любит вас и разделяет чувства Дама́…
— О, этот точно не любит меня!.. А его-то я и хочу назначить.
— Генерала Дама́?
— Да. Ланюсс — человек с дарованиями и храбрый; Дама́ таков же, но как генерал он гораздо выше Ланюсса; сверх того, у него имеются дьявольские демагогические идеи. Он, так же как и брат его, состоит в связи с таким безнравственным человеком, который вредит даже тем, с кем видится как знакомый. Посуди, какова рекомендация такого друга, как Тальен! Я не люблю Тальена, этого злобного развратника… Оба Ланюсса — игроки, и это он воспитал их. Но Дама́… О, это Аристид!..
Глава XL. Мальмезон
Я еще не говорила о Мальмезоне, а между тем туда ездили — может быть, еще чаще, чем в Тюильри, — все принадлежавшие к ближнему кругу семейства Первого консула. Теперь это место лишилось всех своих украшений, всех убранств, и потому я хочу описать его, каким оно было, когда госпожа Лекутё только продала его Жозефине Бонапарт, и каким оно стало при Наполеоне.
Мальмезон — имение богатой семьи, которая любила пышность и гордилась подражанием англичанам с их замками, — был уже прелестным жилищем, когда госпожа Бонапарт решила купить его. Сам дом был не так велик, как, например, Меревиль: он был размером с Морфонтен или Эрменонвиль; к нему тогда еще не пристроили двух флигелей, которые ныне выходят во двор.
Парк, несмотря на близость его к горе, довольно бесплодной, казался очаровательным. Нельзя представить себе ничего свежее, зеленее и тенистее той части его, которая граничит с дорогой и полем, отделяющимися от парка только рвом. Соседство реки, несмотря на то что парк располагался выше дороги и крутого берега, всегда придавало благодетельную свежесть кустам и деревьям, и в этой части деревни Рюэль все росло гораздо лучше, нежели в верхней.
Первый консул хотел по возвращении из Египта увеличить Мальмезон и его парк и потому просил соседку свою мадемуазель Жюльен, чрезвычайно богатую старую деву, жившую в Рюэле, уступить ему за любую цену парк, или, лучше сказать сад, отделенный от основного только проселочной дорогой. Это дало бы ему парк, размеры которого по крайней мере не заставляли бы его краснеть, глядя на великолепное поместье Жозефа.
У Бонапарта был свой отдельный садик, к которому вел мост с тиковым навесом в виде шатра и который заканчивался подле самого его кабинета. Там-то дышал он чистым воздухом, когда, утомившись от работы, чувствовал необходимость в небольшой прогулке, потому что в это время и в два следующие года он отдыхал не больше, чем требовала сама природа. Я упомянула о мосте: он был устроен как небольшой шатер и служил ему комнатой. Иногда он приказывал вынести туда стол и работал совершенно один. Бонапарт говаривал: «Я чувствую, что на воздухе мысли мои летают выше: там лучше им и просторнее. Не понимаю, как иные могут с успехом работать подле печки и без всякого сообщения с небом».
Однако он не мог переносить ни малейшего холода, не чувствуя тотчас неприятного ощущения. А потому заставлял разводить огонь в июле месяце и не мог постичь, как это малейший холодный ветер не беспокоит других так же, как его.
Во время моего брака в Мальмезоне вели жизнь, какую обыкновенно ведут во всех замках, если собирается там много гостей. Покои наши состояли из спальни, кабинета и еще комнаты для нашей служанки, как принято во всех загородных домах богатых людей. Мебель в них была самая простая, и комнаты Гортензии, подле моих, отличались только створчатой дверью; но и эти занимала она, кажется, уже после своего замужества. Паркета не было нигде, и это изумляет меня, потому что я знаю, как госпожа Лекутё сама любила изысканность. Двери из всех комнат вели в коридор, оставляя направо половину госпожи Бонапарт и небольшую гостиную, где завтракали. Этот коридор, очень тесный и выстланный каменными плитами, вел во двор.
Поутру вставали в какой угодно час и до одиннадцати часов, обыкновенного времени завтрака, могли делать, что хотели. В одиннадцать часов собирались на первом этаже правого флигеля, в небольшой, очень низкой
