Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина
38. Блеск и невзгоды парижской жизни
Теперь Иван Тургенев поселился вместе с семейством Виардо в их доме на rue de Douai. Ему отвели помещение, состоявшее из двух небольших комнат на верхнем этаже особняка. Наверняка жил он там не бесплатно, а за свое проживание и содержание платил с лихвой. В нижнем этаже проживала вся семья Виардо. Большой салон, гостиная, картинная галерея – устроено все было не только удобно, но и с роскошью. Здесь Полина давала уроки, устраивала музыкальные вечера, принимала. Наверх вела лестница темного дерева, где в двух комнатах жил Тургенев – более скромно, но все же с удобствами. Он славился своей аккуратностью: тщательно убранный стол, порядок в предметах – ненавидел зря валявшиеся бумажки, сор и т. п. Стоял у него небольшой рояль, много книг, портреты любимых людей, картины. Друзья и посетители писателя удивлялись тому, что Тургенев, который часто страдал от болезненных и продолжительных приступов подагры, вынужден был карабкаться по этим лестницам наверх, в то время как ничем не болеющие, здоровые члены семейства Виардо жили с комфортом внизу.
На этот раз в Париж вернулся Тургенев полубольным и душевно уже совсем другим, «не со щитом, а на щите». Окончание баденского периода совпало с глубоким душевным разочарованием. В любимую женщину вера пропала: спустился он из заоблачной выси на землю и понял, что он совсем не герой-любовник, а просто преданный друг, которого терпят на краешке гнезда за те щедроты и угождения, которые он обязан выказывать. Но чувствовал он, что поздно уже перестраиваться, опять бороться за близость к Полине или уходить от нее: ему шел пятьдесят четвертый, ей исполнилось пятьдесят.
Здоровье его сильно пошатнулось, тяжелые приступы подагры повторялись все чаще. Физически и душевно Тургенев рано состарился, всегда чувствовал себя старше своих лет, уже в 35 называл себя стариком. О своей болезни он писал другу Полонскому: «Вот уже несколько месяцев как я страдаю подагрой в ноге – и не предвижу конца! Около 10 раз повторялись жесточайшие припадки, то в плюсне, то в колене – целые недели я принужден был лежать в постели неподвижно – и когда поднимался, то не иначе ходил, как с помощью костылей или палки. Это положение продолжается до сих пор» (28 сентября 1872 года).
И творчество находилось в глубоком кризисе. Тургенев еще в 1869 году признавался тому же Полонскому: «Я очень хорошо понимаю, что постоянное пребывание за границей вредит моей литературной деятельности, да так вредит, что, пожалуй, и совсем ее уничтожит; но этого изменить нельзя. Так как я в течение моей сочинительской карьеры – никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов (самому даже Потугину лежит в основании известный образ), то при более и более отказывающемся недостатке образов – музе моей не с чего будет писать свои картинки». Он обнаруживал, что не способен написать роман, повесть, главными действующими лицами которых не были бы русские люди. Для этого нужно было поменять душу.
Эдмон де Гонкур передавал слова Тургенева: «Мне для работы нужна зима, стужа, какая бывает у нас в России, мороз, захватывающий дыхание, когда деревья покрыты кристаллами инея. Однако еще лучше мне работается осенью в дни полного безветрия, когда земля упруга, а в воздухе как бы разлит запах вина…» Не закончив фразы, Тургенев только прижимал к груди руки, и жест этот красноречиво выражал то духовное опьянение и наслаждение работой, какие он испытывал в затерянном уголке старой России».
А сам Тургенев теперь, с одной стороны, – живой классик, с европейской известностью, но с другой – жалкий приживала, живущий на краю чужого семейного гнезда и щедро оплачивающий это право. Закадычный друг, седовласый, покорный, раз и навсегда сдавшийся. Так начался последний виток этой великой жизни, совершенно особенной и ни на что не похожей.
Писатель Петр Дмитриевич Боборыкин, иногда посещавший писателя, описывал его жизнь в доме на rue de Douai: «Размеры комнат, простота отделки показывали нетребовательность в человеке богатом, барски воспитанном и в то время уже болезненном. Кто бы другой согласился, страдая подагрой, каждый день подниматься в верхний этаж и слушать с утра, часов с десяти, рулады и сольфеджии учениц г-жи Виардо, доносившиеся в спальню и кабинет его звонко и раздирающе? Москвичи в таких случаях говорят: «Точно пролито». Не знаю, как было и работать в таких условиях. От одной искренне преданной покойному русской артистки я слышал рассказы насчет других сторон домашнего комфорта, прямо показывающие, что Тургенев был крайне невзыскателен. Эта «холостая» простота не мешала ему держаться многих чисто европейских привычек в туалете, в еде, в разных деталях нероскошного комфорта. Тонко поесть он любил и в Париже охотно ходил с знакомыми завтракать и обедать в рестораны, знал, какой ресторан чем славится. Все это без русских замашек угощенья, платил свою долю, по-товарищески, и вообще на такие вещи денег не любил бросать. Насмешка судьбы сделала его данником подагры, а вина он почти не пил. В русской еде выше всего ставил икру и всегда повторял, когда закусывал зернистой икрою, весело озираясь: «Вот это – дело!»
Журналист Николай Васильевич Щербань: «Когда, по заключении мира, они (Виардо), продав свой баденский дом, переехали в Париж, Иван Сергеевич… переселился вместе с ними. С осени или зимы 1871 года он очутился в их небольшом отеле улицы Дуэ, где занимал две скромненькие комнатки с переднею, наверху, на антресолях.
Теперь он действительно и значительно постарел, как бы осунулся; и нравственно как будто изменился; восхищался уже не немцами, а французами; умилялся всяким эльзасцем, отказывающимся от германского подданства; устраивал лотереи и подписки в пользу выходцев из оторванных провинций… и текущей политики не избегал, как прежде, причем в разговорах был несколько раздражителен, в суждениях – довольно нетерпим, чего доселе не было и в помине; вместе с тем к литературе он стал как будто равнодушнее прежнего, зато с большим против прежнего увлечением отдался слушанью музыки и приобретению картин».
Действительно, Тургенев в своих публикациях неоднократно называл Германию «своим вторым отечеством», а к французам относился немножко брезгливо; можно даже сказать, что он не любил их. Об этом вспоминал сын Толстого Сергей: «Тургенев не особенно восхищался французами, указывая на их недостатки – на их
