Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский
Замечательно то, что при ясности суждений и полном понимании обстановки Маклаков всё же на деле следовал трафаретным приёмам антибольшевистских руководителей белого движения. И тот самый человек, который первым из видных лиц в русском Париже назвал белое движение вандеей, сам же несколько месяцев спустя добился признания Врангеля французским правительством. Он, несомненно, лгал перед своей совестью, когда убеждал французов, как лгал при Колчаке и Деникине, но он считал это своей патриотической обязанностью. В этом отношении положение Маклакова совершенно особенное среди других антибольшевистских деятелей — самообольщения у него не было.
Позже я скажу, какие угрызения совести испытывал Маклаков при смене Деникина Врангелем. Я, между прочим, по поводу польского вопроса и маклаковской дилеммы «либо с большевиками против поляков, либо с поляками против большевиков» сказал ему, что поляки фактически наши единственные союзники против большевиков. Маклаков даже вскочил от радости: «Совершенно верно, именно единственные! В этом вся трагедия нашего белого движения. И представьте, никто этого не желает понять — ни Сазонов, ни Деникин, ни Колчак, ни Милюков. Я абсолютно один в этом вопросе. Все мои попытки убедить в этом тех, кто имеет власть, безуспешны».
Потом, подумав, Маклаков сказал: «Если бы мы изменили нашу неопределённую позицию в польском вопросе, Франция, несмотря на внутренний кризис, нашла бы возможность помочь даже в военном отношении». Это было совершенно неожиданное и многообещающее замечание, которого я ни от кого ещё не слышал.
Я поделился с Маклаковым моими впечатлениями о французских войсках на Востоке, которые, по моему мнению, были совершенно негодны к активным действиям против большевиков, как и против кого бы то ни было, поскольку по окончании мировой войны были охвачены эпидемией «возвращения на Родину». «С Востока и не надо трогать ни одной дивизии, все французские силы могли бы быть брошены в Польшу, а оттуда в Россию. Но это возможно только после русско-польского соглашения с белым движением». Таким образом, было видно, что Маклаков не только теоретически обдумывал польский вопрос, но и практически рассчитывал на помощь Франции не с Востока, а именно на польском фронте. Но в глазах других вождей белого движения польский вопрос был лишь частью национального вопроса, решавшегося большинством так: «Границы 1914 г.».
Под конец нашего разговора я коснулся щекотливого вопроса об американской делегации. Маклаков смутился и не сразу ответил. Потом он сказал мне: «Между нами, Сазонов не прав юридически и по существу. Он не имеет права останавливать вашу делегацию, а политически он не прав потому, что, как бы мала ни была возможность помощи Америки, мы, борющиеся с большевиками, обязаны использовать все шансы. Сазонов, останавливая делегацию в угоду Бахметьеву, лишает белое движение шанса на помощь САСШ. Это ошибка и, может быть, прямое преступление, тем более что, по имеющимся у меня сведениям, Сазонов уже заменён Баратовым, и он сам это знает, но не желает подчиниться, ссылаясь на неведение. Во всяком случае, я говорил Гронскому: формально я не имею права вмешиваться в это дело с вашей делегацией, но считаю, что Гронский мог бы спокойно при настоящих условиях сесть на пароход и через 10 дней быть в Вашингтоне. А если он будет ждать, то, может быть, никуда и не уедет».
Только в одном отношении Маклаков не проявил должной заинтересованности — в том, что касалось привезённых делегацией материалов. Я не сказал ему о принятом решении послать меня в Лондон для сопровождения Гронского и для соответствующего использования в английской печати этих материалов, так как при недружелюбном отношении Сазонова ко мне как участнику делегации тот тоже, может быть, пытался бы остановить мою поездку в Англию. Будущее показало, что здесь я был прав. Но в разговоре с Маклаковым я спросил его, интересовался ли он нашими материалами, которые лежат нераспакованными в подвалах посольства. «Нет, — ответил Маклаков, — Гронский мне сказал, что они для Северной Америки, и я ими не интересовался».
Впрочем, если в этом случае Маклаков не проявил должного политического чутья, ибо для французской печати там были документы исключительного интереса к белому движению, то всё же он выказал неизмеримо больше участия к белому движению, чем Сазонов и Шиллинг, которые только этим белым движением и держались. В вопросе об остановке делегации он тоже был не на стороне Сазонова, а на нашей. Гронский, несомненно, переоценил роль Сазонова в русском Париже (говорю «русском», потому что во французском Париже Сазонов не играл тогда совсем никакой роли). Не обрати он внимания на незаконную остановку, он был бы уже давно в САСШ и вступил бы в сношения с тамошними деловыми и политическими кругами. На этом кончился мой разговор с Маклаковым.
Проницательность и цинизм «русского парижанина»
Из посольства я поехал обедать к Б.Э. Нольде, как он меня просил. По дороге я мысленно перебирал всё, что мне сказал Маклаков, и старался вникнуть в сложную политическую обстановку Парижа, где вместо единства взглядов я встречал лишь разнообразие личных антагонизмов: Сазонов, князь Львов и Маклаков — все они были на самом верху русского Парижа, и все они были не в ладах друг с другом. Единственное, что было общим, — это пессимизм в оценке белого движения и возможного исхода гражданской войны на территории России. Но из этого пессимизма выводы делались самые разнообразные: у Сазонова — остановка нашей делегации и вообще дипломатическое бездействие, выражавшееся в полном отсутствии сношений с иностранцами, у князя Львова — общественно-благотворительные заботы о беженцах, у Маклакова — исключительно интересные умозаключения о судьбах белого движения без всякой попытки претворить эти часто гениальные мысли в жизнь. Из трёх моих столь важных собеседников наибольший здравый смысл проявлял именно Маклаков, но и наименьший волевой импульс был именно у него. С тем большим интересом я ехал к Нольде.
Наша встреча в сравнительно небольшой (четыре-пять комнат) квартире Нольде была полна и взаимной симпатии, и интереса. Я жаждал разузнать от Нольде и о нём самом, и о Париже и, кроме того, был рад, что он избежал влияния большевизма. На юге России, в Одессе, в какой-то газете был пущен слух, будто Нольде покончил с собой в припадке умопомешательства, предварительно уничтожив всю свою семью. Это была, конечно, самая дикая «утка», какую только можно было изобрести, до такой степени это не вязалось с положительным характером Нольде.
Последний раз я видел
